Полка. О главных книгах русской литературы - [388]

История Гурова и Анны Сергеевны свободна от моральной оценки автора. Причина не только в том, что Чехов не считал нужным высказывать своё отношение к происходящему с героями, — если верить Александру Чудакову, со второй половины 1890-х автор, напротив, присутствует в тексте куда больше, нежели раньше. Литературовед Леонид Гроссман видит причину такой нечувствительности Чехова к морали в первую очередь в его медицинском бэкграунде. Писатель-врач тяготеет к натурализму как литературному методу, стремится бесстрастно фиксировать проявления человеческой природы: ему как медику понятно, что эти проявления — её неотъемлемая часть. Кроме того, большой поклонник учения Дарвина, Чехов отрицал существование души (что стало камнем преткновения в его отношении к учению Толстого), скептически относился к религии и упрекал духовные семинарии в двуличии. Так что вопрос о морали, тем более навязанной обществом, был далёк от Чехова — и как писателя, и как медика, и как человека. Что действительно волновало Чехова в отношении поведения героев рассказа, так это зарождение в человеке тайной внутренней жизни, невидимой снаружи, скрытой за обыденным поведением. Именно эту перемену он стремится достоверно зафиксировать — и его не очень интересовали, в частности, мрачные предчувствия первых читателей относительно социальной бесперспективности всей этой истории.

Наконец, из переписки Чехова можно заключить, что изначальный гуровский цинизм был не чужд и самому писателю. Известны его рассказы о вольных отношениях с женщинами, не слишком приличные комментарии о знакомых, непристойные шутки — так, для описания секса он использовал глагол «тараканить». В письме Суворину от 18 мая 1891-го можно найти практически готовый сюжет «Дамы с собачкой», явно взятый из собственного опыта и описанный без тени лиризма:

Романы с дамой из порядочного круга — процедура длинная. Во-первых, нужна ночь, во-вторых, вы едете в Эрмитаж, в-третьих, в Эрмитаже вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвёртых, в номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: «Ах, боже мой, что я делаю? Нет? Нет?», добрый час идёт на раздевание, на слова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы её изнасиловали, и всё время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!»

Что герои собираются делать дальше?

«Писать продолжение этого рассказа вы, пожалуй, не захотите, так будьте добры, черкните несколько слов, как бы вы поступили, будучи на месте Гурова», — просила Чехова одна из читательниц рассказа, обосновывая свой интерес тем, что изображённая ситуация знакома многим, но непонятно, как из неё выходить. Развод в обществе конца XIX века был сложным мероприятием — дело о разводе рассматривалось духовной консисторией, супружеская неверность, которая считалась достаточным основанием для развода, должна была быть доказана. Даже в начале ХХ века, после того как список возможных оснований для расторжения брака был расширен (отказ супруга от православия, жестокое обращение, принуждение к преступлению), развод воспринимался как катастрофа и ложился пятном на репутацию. Именно поэтому многие читатели и критики смотрели на возможное дальнейшее развитие сюжета скептически: «Последние строки только наводят на мысль о какой-то предстоящей жестокой драме жизни»[1526].

Жалобы на незавершённость сюжета Чехов получал и прежде — в отношении многих его произведений ещё до «Дамы с собачкой» звучала критика, что едва начинает происходить что-то интересное, как рассказ обрывается. Но «Даму с собачкой» современники сочли особенно невразумительной; Виктор Буренин замечал, что рассказ этот «всё-таки не более как этюд, и притом отрывочный». Эту «отрывочность» критик приписал популизму — модная «этюдность» угождала вкусам толпы.

Действительно, если сравнить открытый финал «Дамы с собачкой» с сюжетной завершённостью «Анны Карениной», получается, что Чехов бросает героев там, где начинается всё самое сложное. Но если считать, центральным событием рассказа зарождение чувства и духовное перерождение Гурова, то в этой перспективе сюжетной незавершённости нет. Всё, что остаётся за рамками повествования, — чисто бытовые сложности. В литературоведении отрывочность сюжетов Чехова принято рассматривать как одно из средств создания «эффекта случайности». Чехов намеренно отказывается «вырезать» определённый фрагмент из жизни и придавать ему композиционную целостность — это значит нарушать течение жизни в её естественности. «Рассказ в действительности не кончается, поскольку до тех пор, пока люди живы, нет для них возможного и определённого завершения их несчастий, или надежд, или мечтаний», — подытоживал эту чеховскую особенность Владимир Набоков.

Антон Чехов. «В овраге»

О чём эта книга?

Хроника крушения крепкой и зажиточной семьи Григория Петровича Цыбукина, владельца сельской лавки. Его старший сын Анисим, служащий в городской полиции, уходит на каторгу за подделку денег; невестка Григория Аксинья, воюя за наследство, убивает его маленького внука и выгоняет из дому другую невестку — Липу, да и сам старик оказывается отрешён и от семьи, и от дела всей своей жизни. «В овраге» — повесть о разрушении патриархального крестьянского уклада под напором индустриализации — отмечает начало нового периода в творчестве Чехова: здесь нет иронии, а вместо знаменитых чеховских интеллигентов — мужики и фабричные. Позднее персонажей этой и последующих поздних вещей Чехова будут называть «хмурыми людьми».