Полка. О главных книгах русской литературы - [376]
Что значат песни в «Хаджи-Мурате»?
Толстой высоко ставил кавказский фольклор: он одним из первых русских исследователей записал образцы горских песен, а в его экземплярах «Сборника сведений о кавказских горцах» встречаются восторженные надписи: «Чудные песни о мщении и удальстве»; «Прелестная песня»; «Сказка прекрасная».
В «Хаджи-Мурате» поют и русские, и горцы.
После удачной вылазки на территорию неприятеля рота Бутлера затягивает: «То ли дело, то ли дело, егеря!» Иван Матвеевич предпочитает другие — тоже, судя по всему, жизнерадостные — композиции: «Как вознялась заря» и «Шамиль начал бунтоваться в прошедшие годы, трай-рай-рататай, в прошедшие годы».
Кавказские песни куда драматичнее: они строятся вокруг пограничного состояния, героического опыта, который следует прославить уже хотя бы в силу его экстремальности.
Одна из песен посвящена кровной мести: её герой умирает, понимает, что родные вскоре забудут его, и всё равно просит братьев расквитаться со своими обидчиками. Для Хаджи-Мурата эта песня имеет личное значение. Отец его мюрида Ханефи убил дядю Хаджи-Мурата; следуя обычаю, в ответ родственники Хаджи-Мурата должны были убить Ханефи. Тогда Ханефи попросился стать названным братом Хаджи-Мурата — тем самым он избежал расправы и прервал цепочку насилия.
Другая песня повествует о джигите Гамзате, который угоняет у русских табун белых коней и гибнет в окружении вражеского войска. Перед смертью он просит перелётных птиц рассказать о своей участи родным, описывая незавидную участь своего тела: «…растаскают и оглодают наши кости жадные волки и выклюют глаза нам чёрные вороны». Хаджи-Мурат слушает песню так внимательно, что проливает воду из кувшина: в этот момент он обдумывает побег из крепости и не может удержаться от сравнений между собой и Гамзатом. Он снова вспоминает об этой истории в финале, когда попадает в оцепление и слышит свист соловьёв (лейтмотив, сопровождающий его на протяжении всей книги). Древнее предание настраивает Хаджи-Мурата на серьёзный, почти торжественный лад — после намаза он решает «биться, как Гамзат».
Наконец, третья песня — не народная, а домашняя. Её сложила мать Хаджи-Мурата после того, как отказалась кормить чужого ребёнка и чуть не погибла от рук собственного мужа. Эта песня убеждает героя в правильности его выбора, возвращая в детство и напоминая о любимом сыне Юсуфе, который сидит в яме у Шамиля. Взволнованный мыслями о семье, Хаджи-Мурат приказывает седлать лошадей и отправляется на прогулку, которая — в полном соответствии с метасюжетом[1495] горского фольклора — окажется для него последней.
Как Толстой относился к исламу?
Толстой интересовался исламом наравне с другими мировыми религиями: в «Исповеди» он писал, что «изучал и буддизм, и магометанство по книгам, и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим меня». Следы чтения Корана можно обнаружить и в подготовленном Толстым сборнике «Мудрые мысли на каждый день» — правда, цитат из Библии, Талмуда, античных и европейских философов в нём гораздо больше, чем из пророка Мухаммеда.
Пожалуй, самое развёрнутое высказывание писателя об исламе содержится в письме Елене Векиловой, отправленном в марте 1909 года. Толстой заметил, что «магометанство по своим внешним формам стоит несравненно выше церковного православия»: в отличие от усложнённой — а значит, по Толстому, ложной — христианской теологии, мусульманство ещё не успело обрасти суевериями и предрассудками, заслоняющими универсальную истину о смысле человеческой жизни. Впрочем, писатель считал, что исламу тоже не помешала бы некоторая ревизия — перенос акцентов с ритуальной составляющей на этическое учение Мухаммеда: тогда он «естественно сольётся с основами всех больших религий», которые Толстой-мыслитель никогда не оспаривал.
Начиная работать над «Хаджи-Муратом», Толстой планировал «выразить обман веры», показать одержимость заглавного героя богом и мщением. Но первоначальный обличительный замысел — как и в случае с «Анной Карениной» — изменился: в последней редакции повести Хаджи-Мурат кажется почти идеальным воплощением толстовской религиозности, особенно на фоне Николая I и Шамиля. Император каждое утро читает молитвы, «не приписывая произносимым словам никакого значения», остатки совести — «неприятную отрыжку» — он заглушает мыслями о своём величии. Имам Чечни, в свою очередь, воспринимает намаз как бремя, обрекает людей на смерть, апеллируя к шариату, а сразу после вечерней молитвы спешит к молодой жене. Хаджи-Мурату легко даётся ритуальная сторона ислама, но его веру трудно свести к каким-то строгим религиозным образцам; это чувство — не результат интеллектуального усилия (как у Пьера, Лёвина или отца Сергия), а что-то совсем бесхитростное, ненатужное, детское — так верят Платон Каратаев или Герасим, который ухаживает за умирающим
