Полка. О главных книгах русской литературы - [373]
Марк Алданов. Портрет Аарона Билиса. 1931 год.
Писатель Алданов считал, что великая русская литература закончилась на «Хаджи-Мурате»[1484]
При этом кинематографическая и сценическая история «Хаджи-Мурата» крайне небогата. Он был экранизирован в Германии в 1930 году под названием «Белый дьявол» (в главной роли — Иван Мозжухин); в 1959-м вышел итало-югославский фильм «Хаджи-Мурат». В 1966-м к повести подступился режиссёр Георгий Данелия, но советские цензоры забраковали сценарий аварского поэта Расула Гамзатова. Тот оставил на своей рукописи небольшое стихотворение, которое заканчивалось такими строчками: «Но почему, хоть ты погиб давно, / Тебя ещё боится Госкино?» Что до театра, то «Хаджи-Мурат» стал достоянием по преимуществу кавказских площадок: его ставили в Буйнакске (1934), Махачкале (2012), Тбилиси (2014), Баку (2016), Сухуми (2018). Последний спектакль, срежиссированный Адгуром Кове, был показан на театральном фестивале «Толстой» в Ясной Поляне в 2019 году.
Чем «Хаджи-Мурат» отличается от других произведений Толстого о Кавказе?
Своим масштабом: филолог Пётр Палиевский назвал эту повесть «конспективной эпопеей», имея в виду панорамность толстовского письма при весьма умеренном объёме. Дистанцией по отношению к материалу: в отличие от «Набега», «Рубки леса» и «Казаков», «Хаджи-Мурат» — текст, написанный на внушительном расстоянии от исторических событий; это не просто эстетическое освоение собственных кавказских впечатлений, но результат синтеза многочисленных источников — по определению самого автора, история-искусство. Зрелостью творческой манеры: в 1850-е Толстой ещё только учился совмещать повествование и проповедь, художественное и дидактическое; в 1890–1900-е он произвольно переключался между этими регистрами в зависимости от эффекта, который хотел произвести на читателя.
Как устроено повествование в «Хаджи-Мурате»?
Поздний Толстой много экспериментировал с повествованием: ощущая и критикуя неистребимую искусственность художественного текста, он стремился преодолеть её, выдавая свою прозу за устные воспоминания о николаевской России («После бала»), разговор в поезде («Крейцерова соната») или мемуары полумифического лица («Посмертные записки старца Фёдора Кузьмича»).
Томас Лоуренс. Портрет Михаила Воронцова. 1821 год[1485]
«Хаджи-Мурат», наверное, самый любопытный пример разграничения повествовательных инстанций внутри одного произведения. Повесть начинается со слова «я» — это обработанная дневниковая запись самого Толстого, который рассказывает, как репейник напомнил ему о Хаджи-Мурате. Примечательно, что в этом коротком прологе писатель раскрывает перед нами свой метод работы с документальным материалом: «Мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе».
Но в повести есть и другие рассказчики. Во-первых, это сам Хаджи-Мурат, который диктует ротмистру Лорис-Меликову[1486] историю своей жизни. Во-вторых, это наместник Кавказа Воронцов[1487], который пишет развёрнутое послание военному министру Чернышёву[1488], пересказывая и по-своему акцентируя уже известные читателю события. Наконец, это офицер Каменев, который сначала показывает Ивану Матвеевичу, Бутлеру и Марье Дмитриевне отрезанную голову Хаджи-Мурата, а потом сообщает, «как было всё дело». Рассказ Каменева — наиболее условный из всех: он явно не мог знать, о чём думал Хаджи-Мурат перед смертью. В финальной главе Толстой возвращает себе права всеведущего автора — и напоминает нам о своём присутствии в последнем предложении повести: «Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля».
В чём смысл сцены с цветами, которые срывает рассказчик в прологе «Хаджи-Мурата»?
Уже в самом начале повести, до того как представить главного героя, Толстой намечает её центральную тему и вводит основные символы. Он использовал этот композиционный приём ещё в «Анне Карениной»: блюда, которые заказывали Лёвин и Стива во время обеда в ресторане «Англия», как бы анонсировали сюжет книги — от бурного романа Вронского с Анной до его отъезда на Балканы в конце[1489]. «Хаджи-Мурат» в этом отношении устроен не так эффектно, но сам способ организации лейтмотивов остаётся прежним.
Возвращаясь домой через поля, повествователь — Толстой — решает собрать букет из типично летних цветов вроде маргариток, скабиоз и повилики. Вдруг он обращает внимание на растущий в канаве, то есть отдельно от всех, «чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется „татарином“». Так в тексте одновременно появляются два близких мотива: независимости, почти одиночества, и Другого, в том числе в этнокультурном смысле.
Толстой несколько минут пытается сорвать репей и в результате только его портит: «Стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив». Букета, гармоничного сочетания непохожих друг на друга растений, не вышло; «татарин» «был хорош в своём месте», — кажется, так Толстой намекает на обречённость российской экспансии на Кавказе. За этим следует вполне откровенное любование силой репья, его невероятной витальностью: «Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь».
