Полк прорыва - [67]

— Нет. Сейчас, если хочешь, мы пойдем к Кремлю.

— Пойдем, пойдем.

И опять равнодушно проходили мимо всего. Но у памятника Пушкину остановилась и долго смотрела. Удивилась больше всего тому, что на мраморе лежали живые цветы, припорошенные снегом.

— Сынок, а кто он был, этот человек?

Он объяснил ей, но она мало что понимала.

— Темная я, сынок! Очень темная!

Но она счастлива, что сын ее не чувствует себя чужим в этом городе, где человек — былинка в поле. Она знала, что есть Кремль и Красная площадь, и ей не терпелось их увидеть. Может быть, тогда яснее станет и все остальное.

Они остановились у ГУМа. Со Спасской башни разливался неповторимый звон, тот самый, который она слышала не раз по радио.

— Это в память о тех, кто погиб за Россию? — спросила мать.

— Да, — ответил он, потому что не знал, как можно было объяснить ей по-другому.

Узнала мать и Мавзолей.

— Это там Ленин лежит? — И неожиданно стала креститься, уставившись на Спасскую башню.

— Мама, здесь не молятся.

— А я помолюсь.

У него затуманились глаза, и ему вдруг почудилось, что он ощущает под собой ось земли, потому что если у земного шара и есть какой-то центр, точка, то она должна быть именно здесь — определена не меридианами, а сердцами.

Побывал он с ней в Большом театре. Она не сказала, что ей не понравилось, постеснялась. Как бы извиняясь, созналась:

— Громко поют, а я не поняла…

— Не горюй, и другие ведь тоже не понимают!

— А одежда красивая. Короли и принцы, принцессы…

Цирк ей понравился больше. Особенно лошадки, которые танцуют и умеют кланяться.

Билет он купил для нее заранее, и когда она узнала, что поедет в мягком вагоне, растерялась:

— А разве там ездят такие, как я?

— Ездят.

— Но хорошо ли это?

Она боялась оказаться в необычной для нее обстановке, которая отделяла ее от сына. Он жил в каком-то другом мире — она в него не может войти, а он уже не сможет вернуться к прежнему. Она была довольна судьбой сына, и все же в ее душе что-то протестовало, чего-то очень было жаль.

На вокзал они ехали в такси.

— Женился бы ты, сынок. Рано или поздно новую семью заводить надо. А клад да жена — на счастливого. Другую такую, как Елена, не сразу найдешь. Если бы она стала моей невесткой, я могла бы только благодарить бога. И о дочери своей подумай, ей тоже нужна мать. — Она говорила озабоченно, будто он маленький и совсем глупенький, обязательно сделает ошибку, не поймет чего-то самого важного. Потом молчала, и держалась за шершавый рукав его шинели, и не смотрела по сторонам, где стояли незнакомые для нее дома с витринами больших магазинов, а только вперед, на загадочный щиток стеклоочистителя, который сам по себе качался, как маятник.

— Знаешь, Коля, о чем я думаю? Почему это человек начинает понимать немного в жизни, когда он ее уже прожил? Разве не обидно хотя бы мне?

— Ничего не поделаешь. Потому нам, наверное, и бывает так нелегко. Люди не научились еще брать от жизни все то, что она им может дать.

— Неужели и ты не все можешь, сынок?

Он усмехнулся:

— Ой, как далеко не все, мама! Когда-нибудь и я пожалею вот так же, как ты.

В вагоне она упала ему на грудь и долго рыдала, и ничем нельзя было ее утешить. И все повторяла: «Коленька! Сыночек!»

А он не любил слез. С фронта. И все же недавно сам чуть не прослезился, когда оставлял дочь тестю и она закричала на платформе: «Папочка, я хочу с тобой!»

Не зная, как успокоить мать, он смущенно говорил ей:

— Не надо, мама. Не надо.

И тут она вдруг стала вытирать слезы, заговорила быстро и прерывисто, задыхаясь:

— Не жить мне, наверное, сынок, в городе. Устраивайся сам, а уж я как-нибудь. Хата есть своя, и печка теплая, садик, и огород. Выйду, покопаюсь — и руки не будут болеть. Да и каждого, кто пройдет по улице, знаешь… Будешь приезжать к нам в гости. С внучкой.

Проводив мать, он с вокзала вернулся на службу. В коридоре его встретила Елена. Заплаканная, бледная, еле стоит на ногах.

— Мама умерла! — остановилась она перед ним.

Он взял ее за руки. Она склонила голову и тихо сказала:

— Кроме вас, у меня никого нет. Как я теперь жить буду, не знаю.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Хлебников возвращался в Москву но Ленинградскому шоссе. В общем потоке быстро не поедешь, да и спешить было некуда, рабочий день уже закончился.

Пригорки в ромашках; березки, разомлевшие на солнце; голубовато-белым цветом цвело картофельное поле. На косогоре мальчишки лазали на коленях — искали землянику.

Он ехал в город, хотя у него была дача — он ее просто не любил, — большая, неуютная, может, потому и неуютная, что большая.

Машины идут впритирочку, как бывало на фронте, когда войска входили в прорыв. Только техника здесь совсем другая: самосвалы, грузовики с прицепами, холодильные установки.

Издали видны шпили первых послевоенных небоскребов, наполовину построенная телевизионная башня в Останкине.

Почти повсюду в мире идет лихорадочное созидание. Видел он Варшаву и Берлин, Сеул и Гавану, Париж и Токио, Нью-Йорк. Видел и современные полигоны, когда они еще дымились после ядерного взрыва. Искореженное железо и пепел, трещины в земле, в которые могут провалиться целые улицы. И кажется, что по миру бродит тень разрушения.