Политики, предатели, пророки. Новейшая история России в портретах (1985-2012) - [100]

При этом деятельность центра — а Кургинян никогда не скрывал своей левой и коммунистической направленности, — с одной стороны была ориентирована на поиск Проекта будущего, и формулирование своего видения коммунистического проекта, как такового, но с другой — всегда оставалась увязана с реальной сегодняшней политической жизнью.

То есть, как элемент интеллектуального пространства и конгломерата российских аналитических центров, он специфичен как своей левой ориентацией, так и своей приверженностью будущему и признанием истории как сверхценности.

А как элемент российского политического поля — специфичен как той же ориентацией на приоритеты будущего, так и действительной вовлеченностью в пространство реальной политики.

ЭТЦ никогда не претендовал на то, чтобы быть политической партией. Но он всегда позиционировал себя как своего рода интеллектуальную коммуну. С одной стороны, подобно бенедиктинским монастырям первого тысячелетия нашей эры сохраняющую наследие разрушенной культуры и разрушенной цивилизации, с другой — создающую новые формы интеллектуальной работы и межчеловеческих отношений, но с третьей — активно анализирующую политический процесс и, по возможности, активно в него вмешивающуюся. Кургинян в известном смысле воплотил в политике физический принцип реле — управление потоками большой энергии импульсами малой.

И, при этом, не являясь партией или политической организацией — Центру и его создателю подчас удавалось оказывать воздействие на политический процесс куда большее, чем иным очень большим и очень влиятельным партиям.

Во всяком случае, когда 17 марта 1996 года Ельциным было принято решение, и, похоже, подписаны Указы о роспуске Думы, запрете КПРФ и переносе президентских выборов на два года — не несостоявшиеся протесты перепуганного парламента и КПРФ, а скальпельно-элитное воздействие Кургиняна оказалось одним из важнейший факторов того, что эти решения так и не были реализованы и утром 18 марта — отменены.

Осенью того же года, после подписания Хасавюртовского соглашения Кургинян одним из первых объявил его национальным предательством, а Лебедя — национальным предателем. И стал тем медиатором, режиссером (а они есть режиссер по одной из своих специальностей), который создал конфигурацию политических сил, по разным причинам и разным поводам недовольных генералом, и сумел срежиссировать и обеспечить политически-элитный разгром и снятие претендента в диктаторы с его постов.

Скептики могут сколь угодно долго иронизировать по поводу экстравагантности самого Кургиняна, как и стиля его докладов и исследований — но заставить действовать по одному сценарию Березовского, Чубайса, Строева, Куликова и Зюганова — для этого все же нужно известное мастерство.

Они могут также раздраженно иронизировать по поводу того, когда в тех или иных выступлениях Кургинян начинает в лицах описывать, что и в какой момент сказал на том или ином закрытом совещании тот или иной носитель высшей государственной власти в России и бросать негодующе: «Ну, он что, под столом там сидел?», но проходит год-другой, выходит интервью с одним (возможно — уже отставным) из участников упомянутого совещания, который почти дословно воспроизводит то, что вызвало некогда такую недоверчивую реакцию.

Это — очень давние истории. Есть и много более близких к сегодняшнем дню, о которых еще кто-нибудь со временем расскажет.

Но, среди прочего, интересно и то, что обрушение пирамиды ГКО в августе 1998 года было математически смоделировано и предсказано Кургиняном в одном из докладов на клубе «Содержательное единство» в 1994 году. Причем не только как факт, не только с указанием года, но и с указанием августа, как конкретного срока этой катастрофы.

Конечно, Кургинян — не традиционный марксист, как и не традиционный коммунист.

Эта нетрадиционность, имеет как минимум несколько проявлений на разных уровнях.

Прежде всего, его идеологические пристрастия не втиснуты в удручающе узкий футляр терминологии позднесовестких учебников «марксизма-ленинизма». Как в том отношении, что это просто другой, боле образный и эмоциональный язык, так и в том, что ему свойственно, естественное, в отличие от языка скучных партийных пропагандистов, обращение к терминологии и понятиям реальной послемарксовой политической науки и политической технологии.

Хотя на самом деле все используемые понятия и выводы — практически ни в чем существенном не противоречат общим научным законам марксизма. И лишь прописывают их действие применительно к эпохе, через сто шестьдесят лет после написания Манифеста и через сто лет после эпохи творчества Ленина.

Второй момент его нетрадиционности — это совмещение трех приоритетов: левой коммунистической ориентации, твердой власти, и признания ценности Империи. Левые обычно видят в слове «империя» лишь смысл «империалистического государства» — для Кургиняна Империя — это нечто вроде интернациональной Коммуны (или Советов) — это пространство, охваченное действием коммунистического проекта и расширяемое во имя этого проекта действием сильной коммунистической власти. При этом левые, в большинстве своем, давно отказались от идеи «диктатуры пролетариата». Кургинян, при всей своей нетрадиционности — один из последних ее носителей. Или один из первых, кто вновь разжигает пламя этой идеи. Просто он видит в «пролетариате» не традиционного молотобойца — что неплохо, но недостаточно, а того, кого видел Маркс — лично свободного человека, не обладающего собственностью на средства производства и вынужденного продавать свою рабочую силу. Но при этом Кургинян просто помнит или понимает то, чего не помнят или не понимают коммунисты-традиционалисты — что одна из причин, по Марксу обуславливающих передовую роль пролетариата — это его связь с передовыми производительными силами. То есть для Кургиняна «диктатура пролетариата» — это «диктатура когнитариата», диктатура производителей знания, информации, технологий — всех тех, кто не только не заинтересован в сохранении частной собственности на средства производства но и способен самостоятельно организовать и наладить новое технологическое производство.