Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки - [17]
Грузины народ воинственный. Они доказали свою храбрость под нашими знаменами. Их умственные способности ожидают большей образованности. Они вообще нрава веселого и общежительного. По праздникам мужчины пьют и гуляют по улицам. Черноглазые мальчики поют, прыгают и кувыркаются; женщины пляшут лезгинку. Голос песен грузинских приятен. <…> Грузины пьют не по-нашему и удивительно крепки (см. в: Пушкин. Собр. соч., 1960. T. 5. С. 431).
Л. Н. Толстой также увидел отчасти схожие с пушкинскими представлениями черты: «…милейший народ эти грузины, и умные, и кроткие, и добрые» (см.: Маковицкий, 1923. С. 13). В комплиментарном хоре существовала строчка, будоражившая и раздражавшая не один ученый ум, – это строка из поэмы «Демон» Лермонтова «Бежали робкие грузины» (Богомолов, 2002. С. 48–82). Она не раз подвергалась литературоведческим исследованиям, а в постсоветское время стала использоваться как орудие нападок. Например, Лев Вершинин переиначил ее и назвал свою книгу-лжеисторию «„Бежали храбрые грузины“: Неприукрашенная история Грузии» (2015). В формировании представлений о грузине играли роль и книги европейских писателей, такие как «Кавказ» (1859) Александра Дюма. Восприятие Дюма отличалось от восприятия «поэтов в форме». Его романтический взгляд на других не был связан с иерархией «колонизатор – колонизованный», а концентрировался на впечатлениях путешественника, описывающего другой народ: грузинский князь у него храбрый, гостеприимный, щедрый (Дюма, 1988. С. 230), грузинский мальчик – сказочный (Там же. С. 310), а грузинки – первые красавицы на свете (Там же. С. 285); Тифлис Дюма сравнивал с амфитеатром, в котором разворачивается многонациональное действие, шумное и пестрое (Там же. С. 217).
В советский период образ грузина формировался благодаря литературоцентричному сознанию (термин см.: Чупринин, 2007. С. 284). Художественные произведения и личные воспоминания писателей (Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Пастернак, Ахмадулина, Евтушенко) сыграли ведущую роль. Если суммировать литературные описания, то характерными чертами были следующие: любитель вина и застолий («Пену сладких вин Сонный льет грузин» – Лермонтов; «Над Курою есть духаны» – Мандельштам), веселый и дружелюбный («…я вижу, как меня любят, понимают и ценят» – Пушкин), дружественный по отношению к гостям («О Грузия, – нам слезы вытирая…» – Евтушенко). В советские времена частью исследований русско-грузинских литературных связей были работы, посвященные упомянутому образу. Им интересовались Л. Н. Асатиани, И. С. Богомолов, И. К. Ениколопов, Г. Талиашвили, В. С. Шадури[12]. В поле зрения ученых чаще всего попадало несколько отрывков, относящихся в первую очередь к Пушкину и Лермонтову, а позже к Есенину, Пастернаку, Ахмадулиной.
Традиция описания грузина продолжилась после изменения политической формации в начале XX века. На смену колонизованному пришел образцовый представитель семьи советских народов, подтверждавший могущество интернационализма (Цуциев, 2005). Этот образ стал результатом коллективного труда и использовался в нескольких целях: во-первых, он, как и миф о Грузии-рае, служил скрепой между Россией и южной республикой; во-вторых, играл роль реверанса власти, во главе которой не один год стояли грузины, в первую очередь Сталин; в-третьих, фоном, на котором русские выступали в лучшем свете. В 1930-е годы стал раскручиваться образ веселого, легкомысленного грузина. Особенно явно это прослеживалось в кинематографе (начало фильма «Трактористы» или конец фильма «Сердца четырех», а позже кавказцы в фильме «Кавказская пленница»). Популяризация такого образа связывалась с правлением Сталина: «Стремясь сделать вождю приятное, заботу о маленькой закавказской республике стали проявлять и на всех прочих уровнях» (Музафаров, 2008). Восприятие его фигуры как воплощения супраэтнического большевизма (Плампер, 2011. С. 263) не помешало процессу ассоциирования вождя с его реальной этнической принадлежностью. Официальная массовая советская культура восходила к мазохистской любви к диктатору:
Его акцент, грузинская фамилия, его харизма легли тенью на всю последующую историю кавказских образов в советской культуре. Серго Орджоникидзе и Анастас Микоян были бледными копиями того же образа. Тираж этих копий огромен. Неприязнь к кавказцам оказалась полным табу, она была невозможна, так как носила в себе скрытую потенцию «антисоветского заговора» (Цуциев, 2005).
Следующий этап метаморфозы функциональной роли образа приходится на постсталинский период. По одной версии, после смерти Сталина (Арошидзе, 2007), по другой – после расстрела Берии (Цуциев, 2005), в середине 1960-х зарождается иронически-романтический рыцарский анекдотический образ грузина-ловеласа с Черноморского побережья, который, по словам Цуциева, стал последним романтическим образом кавказца. Согласно еще одной версии, именно после смерти Сталина к образу грузина добавились комические черты: теперь это богатый, но глупый персонаж, чаще всего торговец (Арошидзе, 2007). Об анекдотических образах можно узнать следующее:
