Полиция Российской империи - [29]

Прошло всего месяца три моего прикомандирования к участку, а время тянулось, как вечность; я был в полной неизвестности о своей пригодности к полицейской службе и об ожидавшем меня будущем, к тому же назначенное мне содержание по 33 рубля в месяц было недостаточно для моих расходов и меньше полкового, что меня шокировало, и тем более, что, просясь о переводе в полицию, я по рассказам мечтал о получении 100 рублей в месяц; этот куш приближал меня к моей цели (женитьбе. — Прим, ред.), а 33 рубля были едва достаточны, чтобы не умереть с голоду. Меня терзала мысль, что сносную полковую обстановку я променял на полное неизвестности будущее и должен был жить в холодной, смрадной комнате и питаться впроголодь; такое сознание не способно было навеять радужных мыслей. И не было этих радужных мыслей, а одна скорбь овладела мной, и в таком угнетенном состоянии сидел я в участке в 12 часу ночи. Все занимающиеся разошлись, лампа тускло освещала мрачную комнату, и я ждал, когда ударит полночь, чтобы отправиться на отдых в столь же мрачную свою келью, как в этом сумраке раздался щелк замка в дверях приставского кабинета, и предо мною предстал Бочар-ский, одетый в пальто и с фуражкою в руках. Застал он меня за чтением Треповских приказов. Приказы эти писали двое умниц: бывший управляющий канцелярией Христианович (ныне умерший) и помощник его Турчанинов, и потому Треповские приказы являлись настоящим полицейским талмудом, в котором можно было почерпнуть все необходимое дня полицейского служебного обихода.

«Пойдемте по участку», — сказал Бочарский, и я, быстро свернув полицейский талмуд, оделся и вышел с необычным компаньоном ночного хождения по улицам, не однажды уже мною практиковавшегося в одиночестве. Обошли мы весь участок. Церемониал длился больше часа, и в это время, как бы в разговоре для развлечения, Бочарский предлагал мне различные вопросы из полицейской премудрости, на которые мною давались довольно удачные ответы, кроме ответа о закусках, полагавшихся в «питейных домах».

Истинной тарабарской грамотой были для меня все эти ограничения, смысла которых я не мог тогда себе уяснить с достаточной ясностью. Совершив кругосветное шествие по участку, мы возвратились к зданию части, и Бочарский, милостиво распростившись со мною, направился в свою квартиру, а я поплелся в свой смрадный угол в раздумье, что означала эта прогулка.

На другой день я рассказал помощнику о постигшем меня казусе, и он объяснил этот вольт пристава желаньем его дать обо мне аттестацию, а от этой аттестации его будет зависеть мое дальнейшее поступательное или арьергардное движение в полиции. Согласившись с мнением помощника, я стал ждать перемены своего незавидного и крайне удручавшего меня положения, но перемена не приходила, а предсказания других полицейских офицеров, так сказать, сверстников по ожиданию, таких же горемык, прикомандированных, как и я, были совсем иного содержания: «Вы — католик?» — спросил меня один из таких чающих. «Да, католик», — ответил я. — «Напрасно вы переходили в полицию, ничего вы здесь не получите». И плакал я в своей каморке, вспоминая такие мрачные предсказания.

Прошел еще месяц, и утром в приказе я прочел, что прикомандировываюсь к 2-му участку Литейной части, где приставом был капитан Миронович, приобретший впоследствии громкую печальную известность в процессе об убийстве еврейской девушки Сарры Беккер, бывшей продавщицей в кассе ссуд, принадлежавшей Мироновичу уже после оставления им службы в полиции.

Такое передвижение не утешило меня, а напротив того, еще больше озадачило: или Бочарский дал неудовлетворительный отзыв обо мне, или мера испытания, по мнению Трепова, еще недостаточно ясно обрисовала ему мою личность, думалось мне; или же он имел в виду, как мне говорил оракул мой, помощник Сенкевич, назначить меня вместо Мироновича, фонды которого у Трепова будто бы клонились к исходу.

Явился я к Мироновичу и был поражен контрастом между ним и Бочарским: как последний по внешнему виду был полным джентльменом, так первый представлялся истым полицейским ярыгой старого закала, несколько напоминавшим портрет Мазепы, а так как он был поляк (из царства Польского) и католик, при том был болтлив и имел привычку с первой встречи с тем, кто производил на него благоприятное впечатление, переходить сразу на «ты», то без всяких околичностей, как компатриоту, он объявил мне на выраженное мною мнение, не уйти ли из полиции в виду видимой бесцельности дальнейшего моего пребывания здесь: «Что ты, что ты, братец, сохрани тебя Бог, еще подумают, что нарочно переходил сюда, чтобы узнать полицейские порядки и потом разгласить их между нигилистами; служи пока не прогонят».

Тут я впервые услышал такое применение слова нигилисты и поинтересовался у Мироновича о его понятиях на этот счет, и он обязательно разъяснил мне, что, по его понятию, во мнении начальства, что поляк, что нигилист, одно и то же, потому что оба неблагонадежны.

Безотрадное впечатление произвел на меня Миронович и вся обстановка в его участке: в помещении грязь, неряшество, занимающиеся все с сизо-красными носами, оборванцы, полупьяные или с видимого похмелья, а участковый письмоводитель изображал собою как бы крысу, зарывшуюся в бумагах, с серебряными очками на кончике острого маленького носика, и над всем этим царил зычный голос постоянно беспричинно волновавшегося и кричавшего Мироновича, с рябым от оспы лицом и с ноздрей, точно вырванной, как это делалось в старину при ссылке в Сибирь за преступления. В противоположность Бочарскому, сам Миронович никогда ничего не писал, и на письменном столе красовалась только пустая чернильница; он постоянно переходил от стола к столу и, по моему мнению, мешал занимающимся своими разговорами и рассказами алармистского настроения. Впоследствии я узнал, что Миронович интересовался службой лишь с точки зрения приносимой ею материальной ему пользы; он занимался дисконтом векселей, при посредстве какого-то армянского юноши, постоянно приходившего в участок и уединявшегося с своим и нашим принципалом.