Полгода из жизни капитана Карсавина - [22]

— Может, и так, — примирительно согласился Покровский. — Только и храбрости, и всего того, о чем вот ты сейчас так горячо говорила — горения духа, что ли? — на войне человеку мало. Я вот верю в судьбу. В бою, например, дохнул — и часть жизни исчезла вечно, а дохну ли еще — кто знает…

Допоздна бродили в тот вечер Покровский и Анна. И уже светлая, все звончеющая над застывшей станицей ночь крепла, достигала своей наивысшей красоты и силы, когда они разошлись.

А через день Кирилыча и в самом деле не стало.

В тот боевой вылет на Керченский полуостров штурмовики 805-го полка ушли шестеркой. Командир полка подполковник Козин успел только сказать, что на станции Салын скопилось много эшелонов с техникой и живой силой противника и что задача группе — нанести по этим эшелонам бомбовый удар, отштурмовать, словом, сделать все, чтобы немцы не успели перебросить их на Тамань.

— Идти надо бреющим над Азовским морем, — предложил свой вариант командир полка, — а там выскочить внезапно на станцию и ударить!

Экипажи быстро проложили компасные курсы, рассчитали путевое время. Общая продолжительность полета оказалась на пределе запаса горючего, но иначе и нельзя было. Все лежащие по пути зенитные преграды и аэродромы противника как-то ведь следовало обходить.

И шестерка штурмовиков с этой нелегкой задачей справилась. Только береговая артиллерия немцев стала для них той стеной, одолеть которую было не так-то просто. Прорваться сквозь пушечный огонь береговой черты удалось дорогой пеной — жизнью капитана Покровского…

После посадки Анна вылезла из кабины и как была — с парашютом, в шлемофоне — отбежала от боевой машины, упала в траву и громко-громко, навзрыд запричитала по-бабьи о том горе, которое рвало на части ее сердце, которому в ее жизни, казалось, и конца не будет.

В тот день Анна еще раз вылетела на боевое задание. Вылетали снова шестеркой, а домой возвращались парой — она и Карев. На обратном пути в море Анна заметила перегруженную баржу — не удержалась и атаковала ее. Баржа на глазах затонула, и тогда пробежало полное тревоги сомнение: «А чья она? Вдруг наша?..» Чуточку успокаивало, что баржа та отходила от Керчи, где еще стояли немцы. Однако докладывать о потопленном транспорте Анна не стала.

Каково же было ее удивление, когда на разбор боевой работы за день прибыл комдив и лично рядом с орденом Красного Знамени привинтил ей серебряную медаль «За отвагу».

В конце весны сорок третьего ваши войска начали подготовку к прорыву Голубой линии. Полоса этой обороны противника была сильно укреплена, и пилоты поговаривали, что хваленые гитлеровские эскадры «Удет», «Зеленое сердце» и «Рихтгофен» пополнились новым составом и не намерены уступать русским господство в воздухе.

В дни, предшествующие прорыву, на аэродром зачастили представители различных служб дивизии, армии, фронта. Начпо Тупанов прямо у самолетов вручал штурмовикам партийные билеты, тут же проводил политинформации, собрания. Анна не раз видела на стоянке боевых машин и политотдельца Шверубовича. Он почему-то сторонился летчиков, а если бывал на аэродроме, то обычно крутился возле механиков, оруженцев, младших авиаспециалистов.

Но вот однажды под вечер Шверубович появился в летной столовой. Ужин давно закончился, однако пилоты расходиться не торопились. Эти редкие минуты, когда все собирались вместе, Анна очень любила. Обычно здесь, прямо за столиками, обсуждалась боевая работа штурмовиков. Когда день выдавался удачный, летчики шутили, с юморком рассказывали о только что пережитом, о минутах, когда даже бесстрашное сердце сжимается и невольно прощаешься с жизнью… Пафос, высокие слова, как и бравада, здесь, среди поистине героических дел и поступков, не приживались. Не случайно появление в столь неурочный час политотдельца Шверубовича насторожило пилотов.

— Товарищи! — остановившись у входа в столовую, официальным тоном, каким привык говорить с трибун, обратился он к бойцам. — В канун ответственной операции нашей победоносной армии по освобождению от гитлеровских оккупантов родной Тамани…

— Короче! — прервал Шверубовича Гриша Ржевский и на вытянутой руке поднял котенка — очередной свой талисман-причуду, — которого никак не мог приучить сидеть за пазухой. — У меня вот хозяйство не кормлено…

— Прошу не шутить! — сдвигая к переносице брови, произнес Шверубович, и Анна вспомнила это его выражение лица: Гошка всегда так картинно хмурился, когда хотел подчеркнуть, что за его лбом скрывается нечто недоступное пониманию его ровесников-метростроевцев. — Речь, товарищи, идет о ряде политических мероприятий, которые нам предстоит провести среди летного состава… — Большие навыкате глаза Гошки Шверубовича смотрели нагло — так же, как тогда в юности, и Анне показалось, что в них вспыхнул злой огонек.

— Что за мероприятия? — выкрикнул сидящий с ней за столиком Валентин Вахрамов.

— Нам, товарищи, предстоит провести, — упрямо повторил инспектор политотдела, — собеседование по четвертой главе истории ВКП(б)… — Губы Гошки — красные, бесформенные — шевелились, будто два червяка ползли по лицу, а из ноздрей крупного носа раздувались пучки волос. Сделав паузу, он расшифровал: — Поговорим о диалектическом материализме…