Полёт одуванчиков - [36]

— Папа обедает. Потерпите.

Интересно, рассказали дети Вике про Дашу, про чужую тётю Дашу? Наверное, рассказали, у детей ведь без хитрости. Он ел суп и думал о том, как теперь выкручиваться. Гостей назвали много, Дашина мама пригласила даже свою двоюродную сестру из Запорожья. Ресторанчик подобрали славный, уютненький, всё в дереве, столы дубовые, официантки в расписных сарафанах. Да, Даша, устроила ты мне весёлую жизнь. Но я не собираюсь сдаваться. Ты ещё не знаешь об этом, но моя любовь ничего не стоит, если я вот так — лапки кверху. Хорошо придумал Петрович — уехать. Скоплю сил и в бой, покой нам только снится.

Славный супец. Мастерица Вика готовить. Сколько она раньше всего придумывала, например, чернослив, фаршированный грецким орехом. Это каждую черносливенку взять, в каждую орешек засунуть, да ещё сверху сметаной или сливками полить. Замучаешься. Как у неё терпения хватает?

— Вика, спасибо, суп классный.

— Грибы свежие, с детьми на Лосином острове собирали.

— Ранние, что ли?

— Ранние, Илья, ранние.

Потом он играл с детьми в войну, и из диванных подушек они строили землянку. Гриша — разведчик, Анечка — санитарка. Перевязывает почти «бездыханного, истекающего кровью» Илью.

— Потерпи, соколик…

— Ань, где ты слышала про соколика?

— По телеку. Там тётя тащила на себе солдатика, он стонал, а она: «Потерпи, соколик».

Как они выросли. Гриша в Илью, упрямый, настырный, Анечка, та в Вику — сердобольная, видишь как, соколик… Поймал себя на мысли — не хочется уходить. Но на часы поглядывает. Как давно он не видел спящих детей, раньше, как бы не уставал, всегда заходил перед сном в детскую, любовался: посапывают сладко, а ему, отцу, отрада сердечная. Его дети, его капитал, его будущее. А теперь — на часы смотрит.

— Пап, ты уходишь, у тебя командировка? — привычно спросил Гриша.

— Да, сынок.

— Я, когда вырасту, не буду в командировки ездить. Там плохо, там устают.

Помахал им с улицы. Прилипли к окну, смотрят вслед.

Его дети? Его капитал? Его будущее?

…А солнце! А жара! А синева не наша, российская, а понастырнее, пожирнее, что ли. Здесь всё — другое. Нет нашей деликатности и сдержанности, всё буйствует, всё заявляет о себе без ложной скромности, всё торжествует и славит жизнь в полный голос. Из самолёта вышел человек в светлом костюме, стройный, лёгкая походка, окладистая борода. Через плечо спортивная сумка, ручная кладь, багажа ждать не надо, а надо торопиться на такси, потому что до места хотелось бы добраться засветло. Человек ничем не выделяется из толпы пассажиров, обычный среднестатистический москвич. И зовут его обычно — Илья Андреевич Коробейников. И никто не знает, никто не догадывается, что этот человек не просто идёт-пружинит, он мысленно пишет письмо: «Здесь такая синева, Даша, я окунулся в неё, как в море, мы обязательно полетим с тобой в Салоники, когда всё переживём и будем, наконец, вместе».

— Мне в Уранополис, — Илья чётко выговаривает каждую букву, греческого он не знает, но таксист понял сразу, радостно закивал. Волосы-смоль, глаза-жуки, улыбка-рафинад.

— Сколько? — Илья помахал бумажником.

Таксист написал в блокнотике сумму и одарил сверкающей улыбкой.

— Брат, это же грабёж средь бела дня, — пробурчал Илья.

Таксист улыбается.

Вдруг над самым ухом завис вопрос:

— Вы случайно не в Уранополис?

Священник. Чёрный подрясник, скуфья, борода погуще, посолиднее будет, чем у Ильи, роста могучего, крепко сбитый. Рядом с ним простенькая толстушка в гипюровом белом шарфике. Мальчик-подросток.

— В Уранополис, но цена…

— Мы с вами. И нам хорошо, и вам дешевле.

Уселись. Поехали. Илье, конечно, лучше одному.

Сиди себе, в окно поглядывай. Теперь придётся поддерживать беседу. Ему никогда не приходилось разговаривать с батюшками, и он стеснялся. Зато батюшка, ну душа-человек. Ещё из Салоник не выехали, а уже свой.

— Как имя твоё святое?

— Илья.

— Пророк Илия, второго августа именины. Ты на Афон? Славненько. Оставим женскую половину в Уранополисе и вперёд, мужики.

Женская половина на заднем сиденье захихикала.

— Ты, отец Пётр, только обратно возвращайся, а то бывает — остаются. Присмотри, Санька, за отцом, он заводной, забудет, что у него дома ещё пятеро.

— Пятеро? — удивился Илья.

— Девчонки. Отправили к деду с бабкой в деревню, а сами… Давно мечтали. Да всё по деньгам не выходило, а тут Господь благодетеля послал, ладно, мне, так ещё и матушке с Санькой перепало. Мать, ты как, веришь хоть, что по Греции едешь?

— Да я, отец, и домой вернусь, не поверю, вроде как сон, красота…

— Не спишь, мать. Молись за раба Божия Николая, если бы не он…

Матушка мелко закрестилась.

— А ты, мил человек, первый раз на Афон?

— Первый. В командировку.

— Вот уж милость Божия. На Афон и в командировку. Это тебе, значит, всё оплатили?

Илья улыбнулся.

— А у меня тоже благодетель есть…

— Имя?

— Петрович, Степан Петрович.

— Мать, молись. И ты, Санька. Видишь, какого человека Илье Бог послал.

Славно ехали.

— Женат? Детей сколько? Маловато, двое… Семеро по лавкам — это по-нашему, по-русски. Да, мать? Как жены святое имя?

Сам для себя неожиданно Илья произнёс:

— Жену мою Дарья зовут.

— Ой, а у нас младшенькая Дарьюшка, на Благовещенье родилась, — вставила словечко матушка.