Полёт одуванчиков - [12]

— Красивая у тебя шуба…

— Недорогая совсем. На ярмарке купила. Первый раз сегодня надела. На каток.

Простились в метро. Илье на «серую» ветку, Даше на «зелёную».

— Встретимся?

— Конечно!

До дома Даша не шла — летела. Жадно глотала морозный воздух, вспоминала живые, карие глаза Ильи, его аккуратную рыжую бородку, его голос: «не скажу, что французский, но что было…потерпите, врач знает, что делает…, это сладкое слово свобода…» У него красивый голос, да и сам он красив, бородатый мужественный викинг. Фотографирует. Много ездит. Рассказал, как один раз в гостинице, где он остановился, случился теракт. По веревке спускали женщин.

— Страшно было? — спросила Даша.

— Страшно. И в то же время удивительно, неужели это всё?

Наутро террористы почему-то быстро засобирались и ушли. А если бы не ушли, если бы Илью…

У Даши сжалось сердце. Да и возликовало — всё обошлось! У подъезда Даша закинула вверх голову. Так и есть, на пятом этаже светится единственное окошко, её самые лучшие на свете родители не спят, ждут её, волнуются. А она даже не позвонила, совсем вылетело из головы.

Открыла мама. Сама не своя.

— Дочка, что случилось? Мы с отцом…

— Спите, спите, всё хорошо. Простите меня.

Счастливая. Виноватая.

Но счастливая больше.

Вот этого Петрович никак не ожидал. Открыл своим ключом фотолабораторию, а там, на промятом диване, который Петрович звал «дедушкой моей прабабушки», спал Илья.

Вскочил, борода со сна торчком, глаза припухли.

— Прости, так получилось. Не стал среди ночи беспокоить, разрешения спрашивать.

— «Прости» в карман не положишь. Чайку заваришь, прощу.

Пили чай и помалкивали. Петрович коренаст, немного сутуловат, круглолиц. Все, кто видит его в первый раз, говорят: «Евгений Леонов, копия». Он сидит на стуле, как влитой, основательно сидит. Сделает глоток чая, переждёт, подумает. А на диване, с краешку, застенчиво, Илья. Привёл себя в порядок, но всё равно видно невооружённым глазом, что человеку кисло.

Видит это и Петрович, но помалкивает. Илья видит, что Петрович видит и от этого ему только конфузней. Но сколько можно молчать?

— Ты надолго сюда? — Петрович кивает на диван.

Ещё глоток, неспешно.

— Я из дома ушёл. Найду что-нибудь, а пока здесь, перебиться.

— Перебиться! — Петрович неожиданно заводится. — Какой из тебя работник после этого дивана! Я терпеть не буду, спрошу по полной программе, перебьётся он…

Илья недобро смотрит на шефа.

— Уйду, прямо сейчас уйду.

— Рабочий день сейчас, уйди, попробуй! А вот вечером уйдёшь. Ко мне. Одна комната не занята, чистенькая, теплая. Цветы поливать будешь, а то мне моя за цветы всю плешь проела.

У Ильи глаза защипало от благодарности. Рассказывать ничего он Петровичу не стал, но целый день думал и думал.

Неприязнь к Вике обострилась до предела. Ему неприятно вспоминать её лицо. Слегка располневшая после Анечки, она в одночасье утратила свою былую привлекательность. Сорок лет — бабий век, говорят в народе. Женщинам это известно, и они держатся из последних сил: сидят на диете, ходят по косметологам, пересматривают свой гардероб. А Вике всё равно. Ну и пусть, ну и ладно, ну располнела, ну коронка вылетела, ну седина повыскакивала, ну лицо посерело. Да ещё этот её православный «прикид». Юбка до полу, куртка черней нельзя, кое-как зачёсаны и собраны в хвостик волосы, бесконечные нравоучения, таким же серым, как и лицо, голосом. Всё это ещё можно было терпеть. Но то, что произошло вчера… Не ожидал. Вчера жена всю суть свою показала. Особенно, какая она православная. Православные очень боятся греха, и у самой Вики через слово «грех», «нельзя», «не положено», «не принято», «не благословляется». А не грех так унизить собственного мужа? Илья очень переживал, что ударил Вику. Он — мужчина, должен, обязан был сдержаться. Но в своих невесёлых думах старался себя оправдать. Я не железный Феликс, я простой человек и нервы у меня не из морских канатов. Вот уж теперь она грехом моим насладится — муж поднял на неё руку, муж ударил жену.

В этих изматывающих думах на него постепенно надвигался лёгкий приятный свет. Илья явно ощущал его и слегка от него увёртывался, знал, он всё равно настигнет, всё равно прольётся на Илью исцеляющим потоком. И почему это люди сами себе врут? Понятно, когда кому-то. Корысти ради, стыда ради, ради гордыни, ради страха, ради самодостаточности. Но самому себе-то зачем? Ведь мы так хорошо знаем себе цену. Илья знал зачем. Затем, что если не отогнать от себя этот свет, если позволить себе смело в него окунуться, Илья, как несправедливо обиженный женой, станет смешон самому себе. Этот свет из пострадавшего от клеветы и унижения сделает Илью изменником, а гнев его жены Вики — справедливым и заслуженным.

Этот свет — воспоминание об удивительной девочке на катке. Даша. Илья пережил вчера прекрасные чувства.

Давно ему не было так хорошо. Давно он не был сам собой. Даша так доверчиво, так по-детски потянулась к нему, что он рад был ответить ей тем же. Как много они вчера друг другу сказали, и если бы не мороз, он пришёл бы домой под утро.

Илья никогда не изменял жене, хотя в мужских компаниях об изменах говорили много и с удовольствием. Ему всегда было неприятно это слушать, но он отмалчивался, отшучивался. Он знал, измена уродует душу. Откуда-то он это знал. Скорее всего, из своего осмысленного уже детства, когда отец, изменив матери, считая себя человеком честным и благородным, от неё это не утаил. Мама ушла от отца с десятилетним Илюшей. Жили они на даче под Москвой. Мама как-то сразу озлобилась, а ещё всячески старалась выйти замуж, потому что «сыну нужен отец». Но, скорее всего, думала она не о сыне (отец Ильи заботился о нём, помогал деньгами). Она боялась собственного одиночества. Илья помнит виноватые мамины глаза, когда в их дом приходил очередной мужчина: «Илюшенька, сынок, познакомься, это дядя Саша, он хороший…»