Полет кроншнепов - [124]

— Почему? — спросил я.

— Надо же иметь что-то, с чем не страшны разочарования, — сказал он. — Человек обязательно должен кого-то любить всей душой. И в этом смысле голуби — самое лучшее, ведь они живые, знают тебя и любят. Ни рыбки в аквариуме, ни шахматы, ни почтовые марки им в подметки не годятся, потому что и шахматы, и марки не живые, они не могут ответить на твою любовь; нет, если уж выбирать, то голубей. А она со своим горохом хочет лишить меня этого… Но я все равно не откажусь от них, от моих субботних летунов… Видишь ли, женщинам этого не понять, у них не бывает увлечений, которые не приносят практической пользы. Даже искренне восхищаясь чем-то, антиквариатом, например, или персидскими коврами, они видят в них просто вещь, в которую вложены деньги и которая дает доход. Вот поэтому ни одна женщина и не держит почтовых голубей…

— Большинство мужчин тоже не держат почтовых голубей, — заметил я.

— Да, но эти попросту понятия не имеют, что теряют. И тем не менее мужчина способен в любой момент завести голубей, а женщина — никогда. Серьезная разница. — Он приостановился, поправляя съехавшую с багажника корзину, потом сказал: — Когда я поднимаюсь на голубятню, я забываю весь мир, для меня существуют только мои голуби, и я надежно защищен от всех печалей и неприятностей. Подрастешь, обязательно заведи голубей.

— Может, и заведу, — согласился я.

— Заведи, лучше все равно ничего не придумаешь.

Некоторое время мы шли молча. На Санделейнстраат на нас налетели мальчишки-подростки:

— Эй, голубятник! Сейчас мы распустим всех твоих голубков!

— Никогда не обращай на это внимания, — шепнул он мне, — насмешка — признак хороший. Значит, у тебя есть что-то, чему другие завидуют.

Мы добрались до Хукердварсстраат, когда почти совсем стемнело.

— Иди-ка ты домой, — сказал Йапи, — а то поздно уже.

Ровно через неделю, тоже в пятницу вечером, я снова провожал его до Хукердварсстраат. Он нервничал, поминутно оглядывался и едва замечал меня. Спросил только про горох:

— Вы со своим уже разделались?

— Да, — ответил я, — мешок, который мы не перебрали, отец отвез обратно на фабрику. Побаловались, и хватит, сказал он, мамины глаза и мои ему дороже. А веревку на этом мешке он расслабил, так что, когда его там на фабрике подняли, горох рассыпался по всему полу. И еще он сказал этим с фабрики, что, когда они будут лежать у него на кладбище, он нипочем не выполет ни единого сорняка с их могил. А второй мешок мы с мамой днем, когда отца не было дома, быстренько перебрали и сами отвезли на фабрику.

— А наши всё на месте. Я теперь в жизни не съем и ложки горохового супа, ненавижу я этот горох, мы с Куном каждый вечер перебираем по тазу. Когда начнется листопад, думаю, мы одолеем наполовину первый мешок. В общем, пора мне победить, — сказал он, опасливо оглядываясь.

И он действительно победил, на этой же неделе. Но я узнал об этом только в четверг из заметки в «Де Схакел». Вечером в пятницу я снова дожидался его у дома, а потом провожал в вечерних сумерках. Мне почему-то казалось, будто он стал меньше ростом.

— На прошлой неделе ты выиграл премию, — сказал я.

— Да, — пробормотал он со вздохом, — так и должно было случиться, теперь, может, избавимся от этого гороха.

Он молча прошел со мной по Тёйнстраат, по Санделейнстраат, по Хукердварсстраат и не сказал, как обычно, «иди-ка ты домой», а, наоборот, попросил:

— Проводи меня еще немного.

Мы дошли до Южного канала. Воду его рябили мелкие волны, катившиеся на нас. Вдали виднелось здание бывшей Школы цветоводства. Перед ним стоял грузовик.

— Мы рано пришли, — сказал Йапи. — Погуляем чуток.

Вскоре мы подошли к месту, где каменная набережная сменялась узкой, посыпанной шлаком дорожкой. Вдоль нее уже не было никаких домов. Лишь далеко впереди у Випперсмолена виднелись силуэты парня и девушки, которые, взявшись за руки, медленно уходили в сумерки.

— Слава богу, меня это миновало, — сказал Йапи.

— Что? — спросил я.

— Да то, что у этого парня с девушкой. Послушай доброго совета, никогда не женись, не связывайся с девицами ни на час, а то оглянуться не успеешь, как затащат тебя в церковь и мигом обженят. И — пиши пропало, знай поворачивайся, хлопочи о хлебе насущном и о дровах в очаге, а о чем другом и думать не смей. Право, удивительно даже, что в нашем клубе есть женатые мужчины! Впрочем, дело совсем не в этом, мы вот идем с тобой спокойно по бережку, и я хочу спросить: умеешь ли ты хранить тайну?

— Конечно, — ответил я.

— Понимаешь, я не вполне уверен, разумно ли делиться тайной с мальчиком одиннадцати лет…

— Мне двенадцать, — возмутился я.

— Ну хорошо, двенадцать, это меняет дело, и все-таки ты еще очень молод. Но мне необходимо с кем-нибудь поделиться… я… я работаю с вдовцами.

— С вдовцами? — удивился я.

— Да, — кивнул Йапи, — а все из-за того, что клуб субботних голубятников существует отдельно, сам по себе. Его члены не поддерживают никаких отношений с воскресными голубятниками и поэтому не знают, каким образом те заставляют своих голубей быстрей возвращаться домой. Зато я теперь знаю, я заглянул в их брошюры и проспекты, да и в баре тоже не хлопал ушами и кое-что выяснил из разговоров воскресных голубятников. Вообще-то, я знал об этом и раньше, только напрочь забыл, а дело вот в чем: в Бельгии уже лет десять добиваются больших успехов именно со вдовцами. Ничего сложного тут нет, и две недели назад я решил сам попробовать, потому что хотел получить премию и доказать ей, что могу заработать деньги и без ее гороха, но, честно говоря, не уверен, хорошо ли я поступаю. Техника такова: положим, у тебя есть пара голубей, ну и вот, за несколько дней до соревнований ты отсаживаешь самца из клетки, причем так, чтобы он мог видеть свою голубку. А если это условие невыполнимо, даешь ему на нее взглянуть хотя бы перед самым полетом. И тогда он до того рвется домой, к своей голубке, что всех опережает.