Полет бабочки. Восстановить стертое - [63]

Но было и такое, что казалось мне просто диким. Я старалась никак этого не показывать, но что-то внутри меня брезгливо вздрагивало, когда люди один за другим подходили и целовали праздничную икону. Или крест. Причащались — все по очереди из одной чаши, с одной ложечки, а потом отходили запить. Запивку наливали в маленькие чашечки. Один выпил, поставил, тут же в нее налили другому. Я боялась, что меня будут спрашивать, почему не причащаюсь, не подхожу к иконе. Никто не спрашивал. Кроме брезгливости была еще и гордость. Шел Великий пост, и за каждой службой, кроме выходных, читали несколько раз особую молитву, во время которой полагалось сделать четыре земных поклона — встать на колени и ткнуться лбом в пол. «Ни за что!» — сказала я себе и, заслышав слова «Боже, ущедри ны», торопилась выйти из церкви во двор. А целовать руку священнику! Когда меня в первый раз подвели к настоятелю, плотному мужчине средних лет в шуршащей зеленой рясе, он сказал: «Хорошо, работайте» — и внимательно посмотрел на меня, словно чего-то ожидая. Я стояла молча и почему-то тихо злилась. Настоятель слегка коснулся рукой моего лба и ушел. Потом уже я поняла, чего он ждал, — когда увидела, как к нему и другим священникам подходят «получить благословение»: складывают ладони ковшиком, кланяются и ждут, когда их осенят крестом. А потом целуют руку. Ужас!

Несмотря ни на что, в церкви мне было спокойно и как-то… тепло, что ли? Почему — об этом я старалась не думать. Потому что тогда надо было разрешить чему-то необычному, странному — солнечно-виноградному голосу? — поселиться в моей душе. Я сопротивлялась как могла. Но иногда, как и от ежедневного «Свете тихий», не могла сдержать слез. «Даждь ми Сего страннаго, Иже не имеет где главы подклонити», — тихо пел хор, и что-то во мне разрывалось от невыносимой жалости, то ли к себе, то ли к Тому, Который, может, был, а может, никогда и не был — этого я никак не могла для себя решить.

А к одной из икон меня тянуло со страшной силой. Другие оставляли равнодушной, о них надо было просто заботиться — протирать стекло, следить за подсвечниками. Николая Чудотворца я по-прежнему побаивалась и обходила стороной. А вот эта… Бабушки сказали, что это Владимирская икона Божией Матери. Что в ней было такого притягательного, я не знала. С художественной точки зрения она была самая некрасивая в храме — темная, примитивного, условного письма. Но так нежно прильнул Младенец к Материнской щеке, так трогательно выглядывала из-под одежды Его крошечная пяточка, и столько любви и скорби было в глазах Богородицы, что я снова чувствовала, как рвется что-то у меня в душе.

И если бы только в душе!

Стоило мне подойти к иконе, и я чувствовала резкую, рвущую боль внизу живота. Однажды, когда рядом никого не было, я, удивляясь сама себе, наклонилась и… коснулась губами маленькой пятки. И тут же от боли потемнело в глазах.

Тяжело дыша, я кое-как выбралась из церкви и мешком повалилась на лавку. Боль, словно ворча потихоньку, стихала. Ко мне подошли две свечницы.

— Что с тобой? — спросила старшая, Валентина. — Ты такая бледная.

— Живот… схватило, — прошептала я.

— Желудок? Съела что-то не то?

— Нет, внизу.

— У тебя что, эти дела? — деликатно поинтересовалась вторая, Людмила. — Тогда тебе нельзя со свечками. Видишь, на свечи-то как раз старух и берут, чтобы не волынили каждый месяц.

— Нет.

— А может, внематочная?

— С ума сошла, что ли? — одернула ее Валентина. — Слушай, если у тебя по женской части, то у нас тут есть врач хороший, Ирина Сергеевна. Мы все к ней ходим. У кого денег нет, бесплатно принимает. Она раньше в роддоме работала, аборты делала. А потом… Случилось с ней что-то, вот в храм и пришла. Теперь в больнице работает, в гинекологии. Хочешь, я с ней поговорю?

— Поговорите, — кивнула я. — Только мне уже лучше, я пойду.

— Посиди! — остановила ее Людмила. — Мы все сделаем.

Минут через двадцать служба закончилась, и Валентина подвела ко мне высокую худощавую женщину лет сорока в длинном сером платье и с черным шарфом на голове.

— Что с вами такое случилось? — спросила она низким красивым голосом.

— Не знаю. Время от времени сильные боли в животе.

— С циклом связано?

— Нет.

— Половой жизнью?.. — тут Ирина Сергеевна запнулась и махнула рукой, но я все равно покачала головой.

— Ириночка Сергевна, с ней такое несчастье случилось, чуть не убили ее, и память потеряла, — зачастила Валентина, — и…

— Я знаю, Кира рассказывала, — резко перебила ее Ирина Сергеевна. — Завтра я дежурю в больнице, приходите ко мне. Лучше вечером, часиков в девять. Поднимитесь на лифте в гинекологию, спросите Гордееву. И не вздумайте мне деньги совать, тем более у вас их все равно нет. Придете?

Я покраснела и хотела сказать, что, спасибо, не надо, не приду, но почему-то кивнула.

Следующим вечером я пошла в больницу. Денег осталось всего пять рублей, хватило бы один раз на автобусе проехать, но автобусы в сторону 2-й больницы по вечерам не ходили. Пешком идти было далеко, да еще и в гору. В парке гуляли разряженные толпы. От меня привычно шарахались, я так же привычно старалась не обращать внимания.