Полдетства. Как сейчас помню… - [34]

Но о свободе улиц я все же периодически вспоминал. Как-то в эти две недели нас, первоклашек, повезли на ВДНХ. Я помнил об этом идеальном, если есть задача потеряться, месте, о павильонах животноводства и коконе тутового шелкопряда. И оказавшись там с классом под присмотром нескольких свободных от работы, но сильно нервничающих из-за нашей сохранности мамаш, я решил тряхнуть стариной. И отошел-то всего ничего, может, метров на пятьдесят-сто, да и видел я всех своих, но что там началось… Заламывание рук, пугающие движения голов, венчающих вдруг удлинившиеся шеи, крики: «Ребенок потерялся! Кто помнит, как зовут этого мальчика? Что ж теперь будет!» Я начал догадываться, что там кому-то плохо и, кажется, мне попадет потом за это, но простите, я просто не мог вернуться в строй. Я был занят – покупал мороженое. У меня было с собой двадцать копеек, а это (для тех, кто в теме) целое эскимо. И вот я его получаю, как настоящий взрослый ребенок, приехавший из Германии, на минуточку. Разворачиваю и наслаждаюсь. И только после этого начинаю движение в сторону группки взрослых во главе с нашей классной в больших роговых очках. На ходу есть мороженое невозможно, поэтому я терплю в предвкушении. Вот дойду и вопьюсь зубами в холодную плоть советского эскимо, хрустнет шоколад, холод скует зубы, обожжет рецепторы на языке – сказка! Но увидевшая меня училка коршуном метнулась в мою сторону, как та хищная птица – на немецкого зайца, которого я когда-то видел с папой. Тремя прыжками, кажется, она преодолела расстояние между нами, превратившись из испуганной женщины размером со спичечный коробок в нависающую надо мной фурию с когтями и ядом, капающим прямо с раздвоенного языка. Табуированная лексика в те времена не была еще одобряема телевидением и потому несильно распространена в среде работников начального образования, как сегодня, поэтому визг и шипение ее были оформлены в обычные слова, хоть и с оттенком негодования. Но устного выражения неудовольствия в связи с моим кратковременным отсутствием в строю ей показалось мало, поэтому она выхватила из моих рук эскимо и с точностью, которой позавидовали бы Сабонис и Джордан, шагов с десяти метнула его и попала в урну. Ну ладно, я понял, хорошо, больше не буду. Оставшись без мороженого, я угрюмо влился в отару экскурсантов и побрел наслаждаться коровами и саркофагом тутового шелкопряда на фоне комбайнов «Нива» и нефтяных вышек. На улице было промозгло, дальнейшая экскурсия в памяти не отложилась абсолютно.

Через две недели я перестал ходить в эту школу и с радостью вернулся в Германию как раз к аккуратно подступающей мягкой европейской зимушке-зиме. Встреча с одноклассниками была радостной и бурной, я сильно по всем соскучился – даже по урокам и по стилю нашей преподавательницы. После перерыва с трудом верилось, что на переменах можно просто играть, а не находиться в состоянии ежесекундной боевой готовности.

Учеба меня увлекла. Дома я стал уже самостоятельно, без родителей водить пальцем по страницам с текстом, а палочки в тетради начали походить друг на друга. За окнами школьного здания где-то в окрестностях Форст-Цинны прошла зима, потом весна стала отогревать и будить деревья, вылезли нежно-зеленые листочки и трава. Наши мамы на линейку, посвященную выпуску из первого класса, пришли в платьях, мы несли каждый по букетику цветов. Я пришел с розами из любимого розария. Они кололись и божественно пахли. Букет я подарил своей первой учительнице – доброй женщине, по счастливому стечению обстоятельств оказавшейся замужем за офицером, командированным в Западную группу войск. В широком реверансе май уступил дорогу знойному июню, и мы стали собираться обратно в Советский Союз. Я раздал свои патроны и пульки. Родители отправили вперед контейнер с вещами, и последние недели жизни в Германии в квартире стало очень пусто. Я чувствовал, что изменился, время изменилось, мой городок, мой мир изменился. Жизнь моя совершила поворот, за которым остается многое привычное, а с другой стороны ждет что-то обязательно новое, незнакомое, наверняка интересное, но необязательно оно будет лучше, чем то, что навсегда утрачивалось буквально в эти самые мгновения.

Я отучился на подготовительных курсах, потом год в школе (с перерывом на московские драки и промозглую ВДНХ без мороженого), я почувствовал свет первой любви и научился складывать счетные палочки и буквы в слова, вдохнул последний раз аромат любимых цветов из царства, где священнодействовал прапорщик с округлыми интонациями, в который раз прошел по парку длинной тропинкой, чтобы миновать загон с козликами, где уже не было любимого олененка, наконец я сложил аккуратно, как сумел, свой коричневый костюмчик. Все. На этом лучшая половина моего детства заканчивается. Не осознавая этого, я тем не менее остро чувствовал, что это происходит. Ну хорошо, значит так, буду жить дальше. Наверняка и потом будет что-то интересное. Жизнь всегда интересна, это я уже уяснил к своим восьми годам.

Кстати, девочку, благодаря которой мне хотелось ходить в школу в тот самый сложный, начальный период, девочку, ради которой я согласился променять свободу лугов и улиц на счетные палочки и кассу букв, звали Айжан. Она уже давно бабушка, жива-здорова где-то в Казахстане. Со дня выпускного в мае 1980-го я никогда ее больше не видел.