Полдень, XXI век, 2012 № 10 - [6]

— Хочу нормального чаю.

Она не удивилась, даже не улыбнулась, а открыла дверцу и сказала:

— Пошли.

Это «пошли» поразило меня. Так могла бы сказать женщина, с которой ты знаком двести лет и которая говорила это тебе тысячи раз, отправляясь с тобой в гости или в магазин или в роддом.

1.6. «Возраст между тридцатью и сорока, ближе к сорока — это полоса тени. Уже приходится принимать условия неподписанного, без спросу навязанного договора, уже известно, что обязательное для других обязательно и для тебя, и нет исключений из этого правила: приходится стареть, хоть это и противоестественно.

До сих пор это тайком делало наше тело, но теперь этого мало. Требуется примирение. Юность считает правилом игры — нет, ее основой — свою неизменяемость: я был инфантильным, недоразвитым, но теперь-то я уже по-настоящему стал собой и таким останусь навсегда. Это абсурдное представление, в сущности, является основой человеческого бытия. Когда обнаруживаешь его безосновательность, сначала испытываешь скорее изумление, чем испуг. Возмущаешься так искренне, будто прозрел и понял, что игра, в которую тебя втянули, жульническая и что все должно было идти совсем иначе. Вслед за ошеломлением, гневом, протестом начинаются медлительные переговоры с самим собой, с собственным телом, в основе которых следующее: несмотря на то, что мы непрерывно и незаметно стареем физически, наш разум никак не может приспособиться к этому непрерывному процессу. Мы настраиваемся на тридцать пять лет, потом — на сорок, словно в этом возрасте так и сможем остаться, а потом, при очередном пересмотре иллюзий приходится ломать себя, и тут наталкиваешься на такое внутреннее сопротивление, что по инерции перескакиваешь вроде бы даже слишком далеко. Сорокалетний тогда начинает вести себя так, как, по его представлениям, должен вести себя старик. Осознав однажды неотвратимость старения, мы продолжаем игру с угрюмым ожесточением, словно желая коварно удвоить ставку; мол, если уж это бесстыдное, циничное, жестокое требование должно быть выполнено, если я вынужден оплачивать долги, на которые я не соглашался, не хотел их, ничего о них не знал, — на, получай больше, чем следует, на этой основе (хотя смешно называть это основой) мы пытаемся перекрыть противника. Я вот сделаюсь сразу таким старым, что ты растеряешься. И хотя мы находимся в полосе тени, даже чуть ли не дальше, переживаем период потери и сдачи позиций, на самом деле мы все еще боремся, мы противимся очевидности и из-за этого трепыхания стареем скачкообразно. То перетянем, то недотянем, а потом видим — как всегда слишком поздно, — что все эти стычки, эти самоубийственные атаки, отступления, лихие наскоки тоже были несерьезными. Ибо мы стареем, по-детски отказываясь согласиться с тем, на что совсем не требуется нашего согласия, сопротивляемся там, где нет места ни спорам, ни борьбе, — тем более борьбе фальшивой.

Полоса тени — это еще не преддверие смерти, но в некоторых отношениях период даже более трудный, ибо здесь уже видишь, что у тебя не осталось неиспробованных шансов. Иными словами, настоящее уже не является преддверием, предисловием, залом ожидания, трамплином великих надежд — ситуация незаметно изменилась. То, что ты считал подготовкой, обернулось окончательной реальностью; предисловие к жизни оказалось подлинным смыслом бытия; надежды — несбыточными фантазиями; все необязательное, предварительное, временное, какое ни на есть — единственным содержанием. Что не исполнилось, то наверняка уже не исполнится; нужно с этим примириться молча, без страха и, если удастся, без отчаяния».[1]

* * *

Я перечитал это место из малоизвестного рассказа любимого мной Станислава Лема сразу по возвращении от Лены. Я ведь как раз в полосе тени, даже чуть за ее гранью, и «что не исполнилось, то наверняка уже не исполнится». Могу ли я «примириться молча, без страха и, если удастся, без отчаяния»?

У Лены мы выпили чаю с готовым кексом — из той породы, что никогда не сохнут и никогда не бывают свежими. Мы почти не разговаривали. По московской привычке сидели на кухне, хотя в ее небольшой трехкомнатной — роскошной по московским стандартам, но весьма скромной по местным меркам — квартире была столовая с парадным полированным столом, на ножке которого изнутри я разглядел казенную бирку. Для одинокой женщины обстановка была весьма приличной, видно, представительский завхоз расщедрился для цековской племянницы.

О погоде говорить не хотелось, об этом глупом инциденте тем более, зачем я напросился на чай, который в целом не любил, тоже было непонятно, и я маялся похуже, чем в баре, подыскивая вежливый оборот речи перед неотвратимым неуклюжим исходом.

Лена молчала, глядя в окно, и явно не собиралась помочь мне выпутаться из глупой ситуации. Я, наконец, достаточно разозлился на себя и открыл рот для прощально-благодарственной фразы, но тут она встала и вышла из кухни. Стало совсем неловко. «В уборную она, что ли, пошла? Так могла бы хоть слово сказать. Как же мне теперь уйти?» Но шума спускаемой воды я не услышал и, подождав еще с минуту, поднялся и прошел в столовую. Там ее тоже не было. На полированном столе лежал листок бумаги с номером телефона и словами: «Уходи. Позвони потом».