Полдень, XXI век, 2011 № 03 - [45]

Боцман обвел взглядом побережье. Он увидел дюны, и хижину под соснами, и сарайчик, и распяленные на кустах сети, и старую лодку на берегу. А пока он разглядывал мир, в который поместила его Стелла Марис, она исчезла – и звать ее было уже бесполезно.

И вот он приходит, и слоняется по кабачкам, и, присев на корточки, заглядывает в низкие окна – не пьют ли матросы и не высматривает ли среди них простака его враг. А в кулаке у него зажаты заветные монеты. Но господин с черной повязкой никак не попадается ему, зато приходит заспанный фонарщик и идет вдоль узкой улицы, гася свои фонари. И Франс прячет пять талеров в карман до следующего вечера.

Но, когда он опять собирается на охоту за господином с черной повязкой, выясняется, что часть денег пропала – ведь в кармане большая дыра, а зашить ее нечем. Козий рог с иголками и моточками ниток Франс утратил в тот же вечер, когда пропил якорь. И он клянет себя, и ворчит, и идет добывать деньги.

Если непонятным образом лепешки смолы на палубе, которые собирались отскрести утром, за ночь пропали, или поправлены и понову прошиты марки на концах пеньковых тросов и переобтянуты бензеля на рангоуте, – знай, это работа Франса. Это он потрудился, чтобы опять собрать деньги и выкупить якорь. Он надеется на тебя – так не скупись, оставьте ему несколько шиллингов или даже талер! Ведь однажды он встретит своего смертельного врага, и швырнет ему в лицо пять талеров, и взвоет господин с черной повязкой, чье лицо монеты прожгут насквозь!

Но если ты пожалеешь денег на то, чтобы спасти команду «Габриэля Шторма», – берегись! Запах жадности, которого человеческому носу не уловить, достигнет ноздрей господина с черной повязкой, и зловеще усмехнется этот господин, и поспешит, словно на зов, и однажды вечером сядет перед тобой в пивном погребке, улыбаясь, и заговорит, потворствуя твоему пьянству и заманивая в ловушку.

Оставь монету там, где потрудился боцман Франс, – и пусть спасутся матросы, и старый капитан, и помощник Габриэль, и его преданная невеста.

Ринат Газизов Дотянуть до коды Рассказ

О, Симон, теперь я твердо могу заявить, что будущее далеко не такое, каким нам представлялось. Не бывать мне в пансионате или в санатории или, точно тебе говорю, в классе.

Уж в классе – наверняка. Показывать детишкам пять позиций? Развивать выворотность? Натаскивать их у станка? «Тяни носок! Держи линию!..», – такое я только себе могу сказать. Да и то – смех: моим ногам через неделю стукнет шестьдесят четыре. Стукнет, схватит и как согнет…

Линия? – вот вам шишечки через всю голень. Я нынче рельефная, как Кордильеры.

Носок?.. Слышишь, Симон, хруст? Это суставы; не тянется носок. Хворостом трещит.

Никаких нам экзерсисов, Симон.

«Отошли воды? – Не дотянешь до коды. Много породы? – Не дотянешь до коды…», – так нам говорила Каганова. Хренов балетмейстер. Помнишь, что дальше? Вот и я забыла. У нее, алкоголички, «коды» и «уроды» рифмовались, «пачки» и «прачки»…

…Так что я там несла?

А, про будущее.

До оракула нам, как до Пекина. Шагая па-марше. Потому как мое будущее, да и настоящее, – это палата. Не пионеров и даже не лордов палата, а с розовыми стенами и облупившимся подоконником. Вот, значит, капельница. Вот стойка о четырех ножках, чтоб без помощи в туалет ходить. Я с этой стойкой, когда бываю в духе, делаю пор-де-бра. Иногда свою рельефную полувековую пехоту напрягаю и трещу вовсю.

Вот слышишь еще: трынь-трынь – это береза по ветру окно скребет. Телевизор шипит – ш-ш-ш, и соседушка по палате все тарахтит – бу-бу да ду-ду.

Соседка – дура.

Знаешь, что она сказала, когда в первый раз увидела мои экзерсисы со стойкой?

«Если ты когда-то занималась танцами, дорогая, то я – балерина!»

Ты понял, Симон? Это и есть хамоватая гримаса судьбы, неприкрытая, как шлюхин зад.

Ничего, я рассказала ей, как меняются лица у людей с больной печенью, как у них в глазах вместо белков появляется яичный желток.

Я всегда давала сдачи, Симон, спасибо за это Кагановой. Так всегда: сволочной характер учителей выпестовывает бойцовые качества у учеников.

Еще у нас тут есть две медсестры и уборщица. Медсестер мы зовем «душенькой» и «девочкой», а уборщицу Галиной Пафнутьевной. Согласно здравому смыслу, Вера, Надежда и Любовь должны воплощаться в них соответственно, в каждой – что-то одно, неповторимое, но вся эта гуманитарная троица имеет отношение только к уборщице. Потому что «душеньки» плевать хотели на двух старух.

Все-таки здравый смысл и жизнь имеют мало общего.

Но Танька молодчина, что меня сюда пристроила. Могло и хуже быть. Дщерь моя, Симон, это чудо, вся в мать, только мимо балета. «У меня, – говорит, – никакой тяги к жертвенности нет. Истязаться по своей воле не буду, мам, и не проси. Это все по твоей части: за боль получать овации, за травмы – цветы, в истощении – гастролировать».

Правильно рассуждает. Умная девочка должна зарабатывать деньги, а не синяки.

Только все одно – жизнь свое возьмет; не ушиб, так порез. Ты взгляни на это небо, Симон! Склизкая пленка в дрянном какао. Смешай туман, уныние, пыль, взбаламуть – и будет тебе наше небо. День без солнца, ночь без звезд. Справедливость не гуляет под таким небом.