Полдень, XXI век, 2009 № 03 - [50]

Вскоре Амин достиг всего мыслимого. Он стал совершенством. И понял, что нет Бога, кроме него.

На плоской крыше, звеневшей от остывающего дневного жара, после заката лежал Амин, обнаженный, как клинок, и гортанно повторял известные ему имена Бога прямо в ухо небу:

«Аллах. Аль-Мусаввир. Дающий образ. Аль-Джаббар. Гигантский. Аль-Халик. Творец. Ар-Рахим. Милосердный. Аль-Азиз. Могучий».

Кровь бросилась ему в лицо, и имя Бога он заменил на свое и крикнул:

«Амин. Аль-Муссаввир. Амин Аль-Джаббар. Амин Аль-Халик. Амин Ар-Рахим. Амин Аль-Азиз».

Но небо было пусто.

Небо не откликнулось на святотатство. И редкие облака продолжали бег меж звездами.

Тогда Амин Эль Омра засмеялся и заснул без Бога.

С той ночи стал его посещать однообразный сон — будто он, Бог Амин Эль Омра, стоит на вершине холма, воздев руку, и кричит в самое солнце: «Я-аалла!». Под солнцем, круглым, как белый бубен, течет узкая мутная и быстрая река, в которой бьются на камнях серебряные рыбы.

А у подножия холма многоголовой лавиной грохочут его безмерные табуны, согнанные со всех уголков вселенной, и подчиняются одному мановению его тонкой руки — куда прикажет, туда и повернут сотни, как один конь, — в этом есть сладость власти.

В такие ночи сторожевые гиены из сада собирались под кровлей дома и выкликали имя Амина Эль Омра — потому что любили его.

Однажды, когда причудливый выезд Князя Князей пронизывал базарную площадь, как игла — войлок, северный ребенок-раб поднял голову на господина и насмешливо сказал:

— Если ты Бог, прикажи всем своим коням повернуть направо.

Рыкнул искалеченный барс, забилась на привязи слепая газель, и впервые калям Амина вывел неверный росчерк до конца лощеного листа, загубив страницу.

Встали прислужники, изумились и ждали, когда господин прикажет убить смельчака.

Но глаза Амина были устремлены на рот северного ребенка-раба. Меж детскими губами, дразня, показался сухой раздвоенный язык змеи. И Амин понял, что с ним беседует сатана.

— Разве кони, носящие мое тавро, могут ослушаться моей воли? — спросил Амин.

— Я не знаю, — отвечал сатана, заправив за ухо белокурую прядь, — прикажи привести к тому холму, где мать родила тебя, твоих лучших коней. Сейчас, по весне, слева от холма разлилась узкая река. Пусть весь день кони стоят на солнце. А потом пусть их отпустят в свободный бег. Просто прикажи им повернуть не налево, к воде, а направо — к тебе. Пусть сбудется твой сон, Князь Князей. Я ведь не прошу тебя воскрешать мертвых или останавливать солнце. Лошади объяснят тебе, что значит быть Богом и каково главное свойство Бога.

— Будет так, — усмехнулся Амин, и сатана отошел от северного ребенка — тот заплакал и молочными зубами откусил змеиный язык, так что тот упал в пыль и стал извиваться, как червь, — более невольник никогда не тревожил разговорами своего господина.

Тем же вечером Амин разослал вестников по всем отдаленным местам и стал готовить все, что обещал сатане.

В урочный день тысячи коней были согнаны к подножию каменистого холма и томились под полным зноем, оглашая окрестности ржанием. В одиночку поднялся Амин Эль Омра на холм. Камни резали его босые ноги. Он был безоружен. И там, где некогда в муках под сенью шатра кричала его мать, Амин остановился и медленно открыл лицо, отворив ветру черты, тонкие, как возлюбленные им буквы Писания. Черная каплевидная жемчужина на ювелирном крючке отягощала мочку его уха.

По левую руку его ворочала камни река, и серебристые рыбы бились на порожистых отмелях — и каждая рыба казалась Амину человечьим зародышем, который пробивается к свету из распахнутой матки весенних вод. Когда настал час — табунщики погнали коней из загонов. Единой лавой, белой, медвяной, гнедой, с проседью двинулись неотвратимые табуны. Амин закрыл воспаленные глаза и крикнул «Ялла!» так, будто ему вырвали горло, и свободной рукой в афганских браслетах до локтя указал коням дорогу на безводную равнину — направо.

Но кони рвались к воде, обгоняя друг друга и визжа от жажды, будто сталь о точильный камень. Все кони, как единый конь, свернули налево, к желанной воде, не глядя на мановение руки Князя Князей. Оливковое лицо Амина Эль Омра стало бескровным и пепельным от позора. А кони скакали налево, налево, налево.

Я — не Бог?

Не выдержав посрамления, Амин бросился очертя голову вон с холма, желая лишь одного, чтобы непокорные кони растоптали его копытами, размыкали все кости, разнесли кровавые клочья плоти по высоленной земле.

В самую гущу табуна упал Амин.

Но сотни мудрых коней расступились на всем скаку — плавно обтекая коленопреклоненного человека, — и ни один из них не коснулся даже краешком копыта его мизинца или виска.

Только облака пыли, пахнущие зноем, полынью и конским потом оседали на его лице и плечах, делая Амина Эль Омра подобным глиняной статуе. В судороге бессилия Амин разорвал ногтями кожу на ребрах и сосцы — и кровь Пророка впервые пролилась наземь, и капли свернулись в пыли, как ягоды барбариса.

Он не помнил — час или миг прокатывались мимо него облачные гладкие тела коней, взметывались гривы, врывались в глинозем полумесяцы острых копыт.