Полдень, XXI век, 2005 № 01 - [92]
Не знаю, правильно ли писать именно про такую ночь. Жизнь пилота — это ведь не сплошная борьба. У нас бывает много разного. Мы опять соберемся, теперь уже впятером, сами залезем на крышу, усядемся на коньке и будем смотреть на луну в полнеба. Стенька расскажет о своих новых изобретениях, Антуан — о новых играх, а я — что думаю о строении Оболочек. Только мои рассуждения им быстро надоедают. Они просто живут, даже Стенька, а я пытаюсь понять.
Например, почему так: что-то из жизни Оболочки помнишь, а что-то забываешь напрочь. Вроде того, чем занимаются ночью Илья и Оксана. В принципе понятно, а вот как это?
Илье, наверное, тоже не понять, зачем все наши детсадовские войны. Тем более что днем мы и пустотелые встречаемся как ни в чем не бывало.
Однако, уверен, Юрку мы больше не встретим.
Память, она странная. Оболочка тоже ведь не помнит ночные битвы. Я обязательно прысну, сам не соображая отчего, когда Оксана попросит, надевая платье:
— Ты не застегнешь мне молнию?
Оксана, конечно, рассердится.
Юрий Косоломов
Цепицентр
Не скажу, что моя армия хуже других была. Всякое случалось. Ну, жить не давали, ну, в морду били. Ну, я бил. А как же без этого?
У древних римлян децимация была. Я читал. То есть драпанет легион с поля боя — всё, выходи строиться, негодяи. Подходи, ребята, по одному, доставай из вазы камешки. На девять белых один черный. Вынул черный — получи по кумполу, брат мой лихой. Вынул белый — живи. По жребию, без обиды. И чтоб другим неповадно было.
Армия для того и существует, чтоб солдаты умирали. На сто человек всегда родится один, два, три таких, что мать родная только перекрестится, если их куда-нибудь заберут. Если не забрать, они ж бузить станут. А которые смирные — девок брюхатить, нищету плодить. А так они все за колючкой. И в Америке армия. Им ведь тоже свой брак девать куда-то надо. Всех-то посадить не за что.
В моей армии всякое было, и всего понемножку. Кто б ты ни был, хоть конем шахматным ходи, хоть шелковым стань, хоть картинкой со стенда по строевой подготовке — все равно достанется, хотя бы за компанию. Хоть чуть-чуть, да каждого придушат. Ну, а кого-то — до конца. Потому что главное дело военных — убивать. Без этого армия не может. Без этого она, как дрочила прыщавый, сама себе пальцы до крови грызть начинает.
Один у нас в машину греться полез — завел, заснул, а она в боксе стояла. Одного Казанин удавил, полотенцем — тот долг не отдавал, что ли. Мы тогда в Ленкомнате сидели, по телевизору Пугачева пела. Входит Казанин, красный такой, и тоже садится, смотрит. Ну, потом его раскололи. А один сам удавился.
У нас на взводе тридцать шесть рыл было. Каждый по два года родине отдал. Умножь на тридцать шесть — аккурат жизнь получится. Даже больше — мой батя и полтинник не разменял, от силикоза загнулся. Ну а те, выходит, догнали и перегнали. Перевыполнили. Природа не дремлет, свое всегда отнимет.
Замполит там всё про чувство локтя вкручивал, про тесные ряды, про дружбу, про другую всякую херню. А я так скажу: лиши людей свободы, и они сами по себе стадом будут. Они от такой жизни не думают уже, за них начальство думает. И не так ведь, чтоб насилие было: ты, мол, не думай, а то заморю, жить не позволю. Нет, сами уже думать не могут. Не могут, и все.
Будь ты семи пядей во лбу, а когда жрать все время хочешь, только о жратве и думаешь, больше ни о чем. А лопатой машешь — только и думаешь: когда ж яме конец? Там может показаться, что все о воле думают, потому что только о воле говорят. А на воле ты ел, когда хотел, и курил, когда хотел. Поэтому о воле и думают будто бы. А на самом деле — о жратве. Ну, к дембелю поближе, когда противостоин тебя уже не берет, — о бабах. А так — о жратве, да покемарить бы. В это время за тебя другие и думают. И там все такие. От этого все и становятся дружным таким с виду коллективом. Единомышленники, мать нашу. А думают за всех умные. В армии других и не бывает. Там все либо самые умные, либо самые глупые, сколько их ни есть по стране.
У них там и специальные заморочки делают. Взять, к примеру, кино. Я только на воле знаешь что сообразил? Я раньше не понимал, зачем у нас фильмов много, и все они такие безмозглые. Алка под конец уже без меня в кино ходить стала — знает, что я через десять минут встану и уйду. Ну, разве что портвейна за пазуху возьму, чтоб хлорку туда сунуть и через хлорочку соснуть.
Ну, вот, а в армии от этого не уйдешь. Если тебя перед экраном посадили, то крутись не крутись, а смотреть будешь. Будешь — никуда не денешься.
Я там специально опыты ставил. Пригонят нас в клуб: садись и смотри. Свет погасят, а я — глаза вниз и о своем думаю. Книжки вспоминаю: «Три мушкетера» там, «Королеву Марго», «Похождения Васи Кочерыжкина» и так далее. Из «Родной речи», к примеру. Думаю, думаю — вдруг все смеются, и я смеюсь. Хотя и не смешно. Но все смеются, а я со всеми. Потому что давно уже не мушкетеров вспоминаю, а на экран смотрю. Пробую снова — через минуту та же картина. Будто кто насильно меня смотреть заставляет. Или гипнотизирует. Мушкетеров-то про себя вспоминаешь. А кино-то вслух орет! Просто растворяешься в этом кино. Какое б оно безмозглое ни было, жить в нем, а не тут начинаешь. В детстве, помню, про войну фильм глядя, жуть брала — один к одному. Один к одному!
