Полдень в пути - [4]

— Здесь, — сказал он, — все — земля и

                                                                          небо,

Дети, пашни, птицы и стада,

Край мой — уголь, мертвая вода,

И молчанье, где я только не был,

На, возьми, запомни навсегда!

Подо мной с ума сходили кони.

Знал я холод, красный след погони,

Голос пули, шелесты петли…

Но сейчас, сейчас я только понял,

Что вот этот холмик на ладони

Тяжелей всех тяжестей земли.

«Где ты, конь мой, сабля золотая…»

М. Песлуховской

Где ты, конь мой, сабля золотая,

Косы полонянки молодой?

Дым орды за Волгою растаял,

За волной седой.

Несыть-брагу — удалую силу —

Всю ковшами вычерпал до дна.

Не твоя ль рука остановила

Бешеных любимцев табуна?

На, веди мою слепую душу,

Песнями и сказками морочь!

Я любил над степью звезды слушать,

Опоясывать огнями ночь.

Не для деревенских частоколов,

Тихопламенных монастырей,

Стал, как ты, я по-иному молод,

Крови жарче и копья острей.

Проклянет меня орда и взвоет,

Пусть, ведь ты, как небо, весела,

Бог тебе когда-нибудь откроет,

Почему такою ты была.

«Когда уйду — совсем согнется мать…»

Когда уйду — совсем согнется мать,

Но говорить и слушать так же будет,

Хотя и трудно старой понимать,

Что обо мне рассказывают люди.

Из рук уронит скользкую иглу,

И на щеках заволокнятся пятна,

Ведь тот, что не придет уже обратно,

Играл у ног когда-то на полу.

«Мою душу кузнец закалил не вчера…»

Мою душу кузнец закалил не вчера,

       Студил ее долго на льду.

       Дай руку, — сказала мне ночью гора, —

       С тобой куда хочешь пойду!

И солнечных дней золотые шесты

       Остались в распутьях моих,

И кланялись в ноги, просили мосты,

       Молили пройти через них.

И рощи кричали: «Любимый, мы ждем,

       Верны твоему топору!»

Овраги и рощи горячим дождем

       Мне тайную грели нору.

И был я беспутен, и был я хмелен,

       Еще кровожадней, чем рысь,

И каменным солнцем до ног опален —

       Но песнями губы зажглись.

«Полюбила меня не любовью…»

Полюбила меня не любовью,

Как березу огонь — горячо,

Веселее зари над становьем

Молодое блестело плечо.

Но не песней, не бранью, не ладом

Не ужились мы долго вдвоем,—

Убежала с угрюмым номадом,

Остробоким свистя каиком.

Ночью, в юрте, за ужином грубым

Мне якут за охотничий нож

Рассказал, как ты пьешь с медногубым

И какие подарки берешь.

«Что же, видно, мои были хуже?»

«Видно, хуже», — ответил якут

И рукою, лиловой от стужи.

Протянул мне кусок табаку.

Я ударил винтовкою оземь.

Взял табак и сказал: «Не виню.

Видно, брат, и сожженной березе

Надо быть благодарной огню».

«Длинный путь. Он много крови выпил…»

Длинный путь. Он много крови выпил.

О, как мы любили горячо —

В виселиц качающемся скрипе

И у стен с отбитым кирпичом.

Этого мы не расскажем детям,

Вырастут и сами все поймут,

Спросят нас, но губы не ответят

И глаза улыбки не найдут.

Показав им, как земля богата,

Кто-нибудь ответит им за нас:

«Дети мира, с вас не спросят платы,

Кровью все откуплено сполна».

«Не заглушить, не вытоптать года…»

Не заглушить, не вытоптать года,—

Стучал топор над необъятным срубом,

И вечностью каленая вода

Вдруг обожгла запекшиеся губы.

Владеть крылами ветер научил,

Пожар шумел и делал кровь янтарной,

И брагой темной путников в ночи

Земля поила благодарно.

И вот под небом, дрогнувшим тогда,

Открылось в диком и простом убранстве,

Что в каждом взоре пенится звезда

И с каждым шагом ширится пространство,

СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Не простые чайки по волне залетели,

Забежали невиданные шнявы,

Как полночному солнцу иволги пели,

Слушал камень лютый да травы.

Расселись гости, закачали стаканы,

С зеленой водой пекут прибаутки,

Кроют блины ледяной сметаной,

Крепкие крутят самокрутки.

Чудят про свой город; гора не город,

Все народы толкутся в нем год целый,

Моржей тяжелей мужи поморы,

В смоленом кулаке держат дело.

— А у нас валуны как пестрые хаты,

Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья,

Что отметин на елях понаставил сохатый,

Что скрипу чудного от крыла от фазанья.

Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит:

— Ну, заморского зелья, ну, раз единый,

Стеклянная кровь ходуном в нем нынче

                                                                          мурманит,

В собачьем глазу его тают льдины.

Руку жмет, гудят кости, что гусли,

Лает ласково в дым и ветер.

— Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли?

В ушкуйницу мать — ушкуйники дети.

Расплылся помор, лапу тычет вправо,

Колючебородый, с тюленьей развалкой старик:

— А вон там, пес ты божий, глянь через

                                                                          камень и травы,

Москва-мать, ходу десять недель напрямик.

«Потным штыком банку пробил…»

Потным штыком банку пробил,

Зажевали губы желтое сало,

Он себя и землю любил,

И ему показалось мало.

От моря до моря крестил дороги,

Желтое сало — как желтый сон,

А запаивал банку такой же двуногий,

Такой же не злой и рябой, как он.

Галдели бабы: зайди, пригожий!

Ворчали деды: погоди, погоди!

От моря до моря все было то же.

Как ты ни пробуй, как ни ходи.

Язык по жестянке жадно бегал,

Не знает консервный заморский слуга,

Как можно любить эти комья снега,

Кривые цветы на колючих лугах.

А ударит буря или сабля положит,

Покатится банка, за ней — голова.

Ну, как рассказать, что всего дороже

Живая, впитавшая кровь трава.