Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - [13]

Послышались крик и оживленные разговоры. Толстые стены соломы глушили голоса. Голоса удалялись в направлении двора. Скоро они совсем затихли.

Но вот опять возник многоголосый, оживленный говор, приближавшийся уже от Матвеевой левады. Слышны были и бабьи крики. Ванька ясно различил:

— Но! Но-но!

«Едут. Это Федя Ковалев кричит».

— Андрей, ты берешь Хвиноя?

— Беру.

— Бери! Не оставлять же человека им на издевательство!

«Атаман за отца беспокоится. Жалко им его», — подумал Ванька и горько усмехнулся.

Кто-то из баб заголосил, как по покойнику. Андреев Барбос громко залаял.

— Что возишься до этих пор? — ругал Матвей Андрея. — Сцапают на месте, как мокрую ворону!

— Валяй! Догоним! От нас не уйдешь! — громко, с явной радостью в голосе, ответил Хвиной.

«Все-таки поехал… Совсем голову потерял…»

Ванька сдержался, чтобы не выругать отца за его непростительную ошибку.

«Уснуть бы до завтра. А завтра они обязательно будут тут», — закрывая глаза, подумал он.

Наступила необычная тишина. На колокольне забродинской церкви ударили четыре раза. До Забродина три версты, и колокольный звон хорошо слышно только ранним утром да вечером.

— Стало быть, поздно. Незаметно и день прошел, — разговаривая с собой, решил Ванька и стал вылезать из скирды.

На дворе густели сизые сумерки. В их пустынной тишине редко и в отчаянном беспорядке разбросались хуторские курени, амбары, сады, занесенные тяжелыми сугробами снега. С базов к прорубям лениво подходил скот, подгоняемый бабами, закутанными в шубы и теплые шали.

Не слышно было ни перебранки, ни строгих хозяйских голосов. Молчали и собаки.

— Ва-а-ня! — сдержанно крикнула Наташка и боязливо заговорила: — Ваня, жутко. Холод бежит по всему телу. Одни бабы остались. Придут и порежут…

— Раньше смерти не помрешь, — вразумил жену Ванька, твердо шагая к базу, чтобы навести там кое-какой порядок.

* * *

Растянувшись на десятки верст, унылой вереницей медленно ползут обозы беженцев. За санями идут молчаливые, занесенные снегом люди. Они растерянно поглядывают назад, откуда глухо доносятся орудийные громы.

Замерзшие лошади, брошенные сани, а иногда и мертвые люди встречаются на пути. Живые стараются не замечать их, чтобы лишний раз не надрывать сердце. Ведь с каждым может случиться то же самое, не сегодня, так завтра.

— Но, родная! Но-о!

В этих словах — не понуканье, а скорее тревога за исхудалую, выбившуюся из сил лошадь.

Кони круто выгибают спины, широко раздувают ноздри, жарко и часто дышат, перетягивая сани через крутые сугробы.

Но вдруг передние встали… Обозы скопляются, напирают друг на друга, как лед в тесных берегах. Испуганные беженцы высказывают разные догадки о том, Что же могло преградить путь? Скорее всего, впереди у кого-то упала лошадь, а объехать ее первым никто не решается…

Людьми овладевает нетерпение, и оно усиливается от нарастающего орудийного гула. Конные части армии легкой рысью обгоняют обозы беженцев, длинные воинские составы по-черепашьи передвигаются по полотну железной дороги. Как и обозы, они скопляются на пустынных степных станциях и полустанках. Паровозы пискливо сигналят, потом перестают дымить, и составы цепенеют на месте.

Опять тронулись обозы. Опять цепкие версты.

— Кум, остаться бы надо. Куда нас черти понесут?.. Останемся в Обливской. Кому мы нужны? Глядя на нас, останутся и другие. Иначе всем капут от холода, голода, тифа. Ты только подумай, за кем мы хотим поспеть?.. За Копыловыми, за Донцовыми! У одного две паровые мельницы остались, у другого — четыре краснорядские лавки. Мы за сутки тридцать верст с трудом одолеваем, а они за три часа дальше уезжают, в каждом селе меняют лошадей. Для них это прогулка… — убеждал Хвиноя Андрей.

— Что людям, кум, то и нам. От людей нельзя отставать, — отвечал Хвиной.

— Будь ты проклят, кадет! Опостылел ты мне, как горькая редька! — ругнулся Андрей и выскочил из саней. С трудом шагая по рыхлому бездорожью, он злобно поглядывал на Хвиноя. Валенки глубоко вязли в снегу, идти было все тяжелее…

«Сгоню его с саней. Пущай пешака побольше лупит, может, поумней станет», — подумал Андрей и тут же обратился к Хвиною.

— Ты, едрена милость, Копылов сват, сгружайся. Небось все слиплось. Пройдись… Слезай-ка! — уже громко и сердито крикнул Андрей.

Хвиной передал куму вожжи, а сам вылез из саней.

— Не серчай, кум. Мы не умнее людей. Видишь, миру-то сколько идет? Все казаки…

— Казаки! Детей и баб побросали, а сами дралу. Нечего сказать, герои!.. — И он зло усмехнулся.

…К вечеру утих ветер, перестала сыпать метель и яснее стала доноситься редкая ружейная перестрелка.

— Кум, наши это или они? — спросил Хвиной.

— А то кто ж?.. Наши! Ванька целит тебе в энто место. Заслони рукавицей. Чего ж не заслоняешь? — изливал Андрей свое негодование.

Хвиной мрачно молчал.

* * *

Вот уже две недели, как село Белые Глинки переполнено беженцами из верхних станиц Дона. В крайнем дворе, посреди которого еле виднелась утонувшая в сугробах низкая изба, стояло десять или пятнадцать саней с привязанными к ним понурыми, исхудавшими лошадьми. Они сосредоточенно выбирали объедки сена и время от времени, шевеля отвисшими губами, вздрагивали.