Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - [10]

— Не надо больше об этом. Бога, Петрович, не уничтожишь. А уничтожишь, на кого тогда надеяться?..

На крыльце было тихо. Из левады доносился дрожащий шелест тополей, где-то близко трещали сверчки. В высоком и темном небе зыбились редкие звезды. Хвиной бросил за крыльцо окурок. Брызнули искры, в набежавшем ветерке покружились секунду и погасли.

— Засиделся я, Петрович. Завтра рано с гуртом надо. Пойду.

Разговор с Иваном Петровичем заставил Хвиноя впервые подумать о том, о чем он никогда не думал. Замедляя шаги, он подошел к речке и в нерешительности остановился.

«Не надо так… Слова его — пустые, без пользы. Дьявола ими только тешить… И никакого Филиппа не было. Мерещится это от скорби…»

Из куреня Степана донеслась пьяная песня.

— А… «Калинушка-размалинушка»… — усмехнулся Хвиной. — Ванькина любимая. Любила ее и Гапка-покойница. Подтянуть, што ль?

И запел пьяным, срывающимся голосом:

Не пускай листок по синю морю,

Как по синю морю корабель плывет…

Хвиной — «кадет»

Поздним вечером в декабре, когда стояли жестокие морозы, Ванька пришел в двухнедельный отпуск. В хату он вошел неожиданно. Хвиной на радостях растерялся, но Наташка не смутилась: заметив на погонах Ванькиной шинели три белые нашивки, удивленно всплеснула руками:

— Гляди, урядника заслужил! Вот анчихристенок! — и засмеялась.

Ванька не мог развязать озябшими пальцами башлыка.

— Наташка, что стоишь? Помоги служивому.

Маленькая, проворная Наташка рванулась к мужу, сняла с него башлык.

Ванька по привычке перекрестился на прадедовскую икону, что висела в темном углу, и поздоровался:

— Здорόво живете. Здорόво, батя.

— Слава богу, сынок…

Ванька и отец поцеловались, и вдруг совсем неожиданно Хвиной виновато обронил:

— Вот матери, Ванька, нету. Провожала, а встретить не довелось… — И он потер рукой сухие, бесцветные глаза.

— Ничего, батя, не поделаешь. Горевал и я…

— Правда, Ванька, от смерти никто не увильнет.

Поздоровался Ванька и с Наташкой. Уцепилась жена за шею урядника и три раза поцеловала его.

— Могла бы служивому и в ноги поклониться. Муж он, — заметил Хвиной.

— Забыла. В другой раз сделаю, как надо, — сказала Наташка, и ее нарумяненные щеки полезли к задорно вздернутому носу.

— А где же Петька? — спросил Ванька.

— Петька — вон. На печь забрался, — ответил Хвиной.

— Тю, а я и не вижу. Здорово, Петро!

— Слава богу.

— Давай поцелуемся.

— Давай.

— Ты, Петька, здоровый стал.

— Только зубы скалить больно умен, — не то серьезно, не то шутя заметила Наташка.

Петька недовольно скривил физиономию и огрызнулся:

— Молчи! Будет тебе на пряники от Ивана. Всех ухажеров по пальцам могу посчитать.

— Ну-ка, уймись. Заплелся! — ругнулся Хвиной.

Ванька сел на вербовый обрубок, поближе к печке, и улыбнулся в сторону Петьки:

— Ничего, Петро, дадим Наташке, если заслужила. Только потом. А сейчас, батя, давай закурим служивского табачку.

И он достал из кармана шаровар большой, сложенный вчетверо кисет.

— Дьяволенок! Никак не мой это? — дернула Наташка из рук мужа кисет. — Мой был зеленый и расшитый стеклярусом, а этот — черный и вышитый. Милашка подарила?..

Ванька не без удовольствия усмехнулся. Хвиной с родительской гордостью взял у Наташки кисет и начал его внимательно рассматривать. На нем вышиты были две замысловатые буквы, веточка и сидящая на ней птичка.

— Батенька, что там написано?

— Да мы с тобой, Наташка, одинаково учены. Не по-нашему тут писано. — И, продолжая самодовольно улыбаться, Хвиной заявил: — А как разукрасила! Сидела, верно, бог знает сколько ночей. Жалко, Ванька, что матери нет: порадовалась бы она… Честь ведь нам большая — сын урядник.

— Скажи хоть, как ее звать? — спросила Наташка.

— Как звать, так и называть. Может, их десять было… — высокомерно отвечал Ванька.

Петька задорно смеялся, а Наташка, схватив Ваньку за плечи, Потянула назад, стремясь во что бы то ни стало свалить его с обрубка.

— В другое время будете баловаться, — остановил Хвиной сноху и, обратившись к Ваньке, спросил: — Скажи лучше, Иван, надолго приехал?

Ванька не сразу ответил. Отстранив Наташку, он глянул на печь, на дверь, подтянул повыше голенища сапог и тогда только нехотя обронил:

— На две недели.

— Плохо, Ванька, что зимой ты пришел. Если бы летом, помог бы в работе. Тяжеловато нам… Когда уже красным конец придет?.. Ты ближе, сынок, к начальникам. Небось они знают?..

— На полковом празднике был у нас из корпуса войсковой старшина. Говорил, что скоро побьем большевиков.

— Войсковой старшина? Старый или молодой?

— Уж седой. Лет под пятьдесят. Усы большие такие.

Наташка вмешалась:

— А отчего же у тебя, Ваня, усы не выросли?

— Послужу — вырастут…

— Без усов ты, Ваня, и на героя не похож.

— Ты, Наташка, баба и не понимаешь, что геройство не в усах, а на погонах, — вразумил сноху Хвиной.

Не сдержался и Петька. Ему досадно было слушать, как Наташка лезет в казачьи дела.

— Хоть бы понимала, — сказал он. — Из Ванькиных одногодков никто не приходил урядником на младшем окладе, а он — на старшем.

Наташка смутилась и, прищурив глаза, недовольно бросила:

— Подумаешь, тоже, казак нашелся! За живое его взяло!..

— Казак! Так и есть, Наташка, — вступился Хвиной. — Петьке придется по мирному времени служить. Обмундирование будет тогда другое. Теперь вот Ванька — старший урядник, а как его узнаешь издали? Погоны защитные, галунов нету и мундира тоже… В старину галуны на шее, галуны — на рукавах, фуражка с кокардой… Идет служивый и земли под собой не чует.