Покой - [136]

Сколько времени он так прошел? Где он был? Он и сам этого не знал. Внезапно ему пришло в голову: «Выпить бы что-нибудь». Он оказался перед дверью маленькой пивной неподалеку от Тюнеля, вошел внутрь, забился в угол в маленьком зале, наполненном запахом перегоревшего оливкового масла, спиртного и сигаретного дыма, греческими песнями, перекрикиваниями официантов, заранее заготовленными, легкими, словно воздух, улыбками. Он больше не был прежним Мюмтазом. Он стал чем-то очень мелким. Несмотря на царящий вокруг гвалт, голоса вокруг него не смолкали. В его памяти по-прежнему говорил эвич, голосом воздуха, собранного из осколков потерянной родины, и рассказывал ему о красоте Нуран, о горькой человеческой судьбе, об особняках по берегам древнего Дуная, о памяти забытых городов. «Эвич — это хюсейни[145] для румелийцев», — подумал он.

Пивная была забита битком. Все пели песни, смеялись, разговаривали. От каждого стола доносилось хоровое пение песен одной греческой опереточной группы, которая недавно приезжала в Стамбул и внезапно прославилась. Рабочие девушки, пришедшие со своими друзьями, проститутки, взятые из своих домов на один вечер ради развлечений, мелкие чиновники-холостяки, моряки с босфорских пароходов с мозолистыми руками — все эти люди, которые своими неизвестными умениями создают нашу повседневную жизнь, собрались здесь, у этого хмельного источника, словно путники маленьких караванов, прибывших из разных стран; и здесь, погруженные в невероятное одиночество, которое они были вынуждены делить друг с другом, они стремились утолить свою жажду, ниспосланную им собственным характером и судьбой, — кто-то для того, чтобы все позабыть, кто-то — спасаясь от грустных воспоминаний, кто-то — поддаваясь животным страстям.

Алкоголь, словно губка, стер лица некоторых из них. Лица других сияли, словно витрина магазина. Однако в каждом из них из-под навеянного алкоголем полусна, словно дикие животные, взращивавшиеся долгое время в темноте и сырости, просыпались древние инстинкты, скрытые чувства, первобытные замыслы; желание во что бы то ни стало нестись вскачь и удовлетворить свои потребности любой ценой; злоба, тяга к убийству, жалость к себе, которая наутро совершенно забудется либо останется на всю жизнь; все эти чувства жили и внимательно ждали, словно ящерицы, которые грелись в лучах солнца на обломках скалы, а затем с удивительной юркостью стремились занять место внутри этого человеческого материала, который им удалось заполучить, этой маленькой слабой живой вещицы, что зовется человеком. Все эти чувства пытались перенести присутствовавших к их собственному пределу, к сиюминутному самоосознанию, которое присуще каждому человеку, на острие ножа, который несет общий смысл смертной жизни.

Все эти чувства — грубые, отвратительные, благородные, глупые, порождения усталости от мира либо эгоизма, — все они стремились к тому, чтобы стать одним целым. Часть их разлеталась осколками. Словно льдинка, ударившаяся о стену, они распадались на невидимые молекулы. Здесь были люди, которые не усвоили опыта собственной жизни либо были слишком слабыми, чтобы его усвоить, — мечтатели, несчастные, застрявшие в юности по воле судьбы.

Совсем молоденькая неопытная проститутка, жалкое создание, похожее своим тощим и обшарпанным телом на упавший в грязь початок кукурузы, положила руку на колено своего клиента и тихонько пела ему песенку. Ее голос хрустел, как старый заплесневелый кусок хлеба. Она то и дело всхлипывала, лицо ее менялось под нажимом алкоголя, который уже стоял у нее в горле, но она продолжала петь.

Чуть поодаль сидели трое мужчин и разговаривали. Один, молодой, постоянно выстукивал какую-то мелодию рукой по столу. Сидевший по центру бедолага примерно пятидесяти лет, по которому было ясно видно, что он давно пережил победные моменты своей жизни, что-то бормотал, выговаривая слова тихим, как можно более ровным голосом, и внимательно слушал; иногда обеими руками тянулся к тарелкам с закусками; так и не притронувшись к ним, чертил какие-то схемы; в конце каждой реплики смотрел в лица собеседников; и кто знает, какое призрачное здание, какой сказочный дворец, который никогда не станет реальностью, он пытался придумать в погоне за собственной важностью. Этот человек выдавал идеи одну за другой. Что за беда, если к утру он забудет обо всем этом? Вечером он вновь придет сюда или в другое подобное место и за этим же либо похожим столом придумает что-то получше.

Мюмтаз посмотрел на лицо молодого человека, который постукивал по столу. У него был такой вид, будто он старается быть как можно дальше от этой кузницы истин. Было очевидно, что он завидует своему приятелю, который фонтанирует идеями, и страдает от того, что его мысли не могут сравниться с мыслями другого. Вместе с тем он внимательно слушал его. В притворной задумчивости он не тратил ни слова, ни жеста, в отличие от их третьего друга, который выглядел по-настоящему веселым. Он прислушивался с ненавистью, с завистью, про себя возражая на каждое слово. Завтра эти слова вновь будут произнесены его устами, а эти жесты вновь повторятся; и не было никакой вероятности, что будет по-другому. Мюмтаз еще раз посмотрел в лицо молодому человеку, преисполненный сильных подозрений. Тот был похож на сжатую ладонь, на человека, привыкшего скрывать свои чувства и переживания. Он скрывал их под маской уверенной вежливости.