Покой и воля - [22]

Терпеть не мог кошек. При возгласе: «Дик! Кошка!» — мгновенно принимал боевую стойку, ломился в двери, вскакивал аж на подоконник. Однако очень тонко чувствовал, когда возглас этот — шутейный, дабы продемонстрировать гостю, например, его отношение к кошачьему племени: в этом случае он просто изображал, а чаще всего эскизно обозначал свою готовность к непримиримой схватке с антиподами; иной раз и просто — откровенно и понимающе отшучивался: понарошку рыча и мотая при этом хвостом. Авторитеты утверждают, что собаки не воспринимают телеизображение. Если это так, то Дик был несомненным исключением из правила: при появлении на экране любой, даже мультипликационной кошки начинал потихоньку бесноваться и обнажать десны.

Тем непонятнее и трогательнее выглядели его отношения с Кисой, точнее сказать, с кисиным потомством, — Дика привезли на следующий, кажется, день после появления котят на свет…

Ну, с Кисой — понятно. Она выросла, считайте, в собачьем окружении; первым, лучшим и единственным другом ее детства был, как вы помните, Федька — они даже спали вместе; и Киса, безусловно, владела искусством бескровного сосуществования с собаками под одной крышей.

Но котята этим таинственным умением владеть никак еще не могли, и, как ни говорите, это были, пусть и маленькие, но кошки! Дик однако — хоть он и на дух не переносил этих созданий — показал себя истинным джентльменом. Больше того — над одним из котят, самым рыжим и шустрым, постоянно вылезающим из посылочного гнезда и норовящим попутешествовать, он, как бы сказать, установил опеку. Я не употребляю слою «усыновил» единственно из нежелания задеть собачье достоинство Дика.

Выходя на крыльцо и обнаружив, что Кисы рядом с котятами нет, он совал нос в посылочный ящик, где кишела ребятня, отыскивал рыжего — только его одного! — и облизывал, словно приветствовал. Ложился рядом. Рыженький тут же начинал штурмовать стенки своего обиталища и после многих безуспешных попыток благополучно, наконец, вываливался на пол крыльца.

Дик еще раз — явно одобрительно — обчесывал его языком. Котенок начинал ползать вокруг лохматой громадины, то и дело валясь с катушек, пытался играть с его шерстью, лапами лез до морды. Вел себя нецеремонно.

Дик взирал — как престарелый добрый дед на несмышленого внука.

Иной раз рыжий напрочь забывал о приятеле и, завидев что-то, на его взгляд, исключительно интересное в саду, вдруг страшно торопливо устремлялся туда, заваливаясь на ходу набок.

Дик тотчас вставал и носом отодвигал его — бережно, но властно — от опасного края крыльца.

Быстро утомившись игрой, котенок забирался куда-то в дикины подмышки и начинал шебуршитъся там — в поисках, должно быть, титек. Дик от юмора ситуации, а может быть, и просто от щекотки откровенно посмеивался.

Появлялась Киса, сердито за шкирку изымала рыжего из-под Дика и швыряла назад в ящик: «Пора обедать!» Ни Дик на Кису, ни Киса на Дика в эти моменты даже не взглядывали.

Когда — через неделю-другую — котята окрепли, Дик даже и поигрывать стал с рыжим: сам подсовывал ему хвост, шутейно брал в пасть, от края крыльца отгребал лапой.

Кисе это все не очень-то нравилось. Котятам становилось явно уже тесно в ящике, да и на крыльце царила возмутительная толкучка (не забывайте, что и Чанга постоянно возлежала тут) — короче Киса решила совершить передислокацию своего воинства.

Одного за другим перетаскала, дура, всех своих котят в малинник возле забора. Там они вскоре и сгинули бесследно. Но вот что интересно: рыженький оттуда сбегал раза четыре, не меньше, несмотря на высокую траву, и непременно пробирался к Дику, который довольно долго, с неделю, терпеливо поджидал его появлений, лежа возле крылечка.

И встречались они — откровенно радуясь друг другу. И сходу рыженький возобновлял свои игры с Диком, покуда не появлялась из кустов раздраженная мамаша, не хватала за шкирку и не относила назад.

Дик на опекунских своих правах не настаивал, в кисины семейные дела нос не совал, но когда рыженький перестал появляться, почудилось мне, что сделался огорчен.

Не подумайте, однако, что столь нежные отношения с рыженьким каким-то образом вообще изменили взгляды Дика на вредность кошачьего племени. По-прежнему ни одно из этих созданий не имело ни единого шанса спокойно и безболезненно забрести в пределы, отмеченные Диком, — репрессии обрушивались мгновенно и яростно. Без всяких, разумеется, кровавых исходов.

Дик, повторюсь, был пес насквозь городской. Помню, как его чуть не до обморока ли довела впервые встреченная лягушка, вдруг прыгнувшая из травы аккурат на его морду. Дик заорал: «Караул!», подскочил, как шилом ужаленный, хвост тотчас трусливо спрятал между задними лапами. И долго потом с недоумением и откровенной опаской следил это скачущее в траве маленькое, несомненно хищное чудовище, не рискуя полюбопытствовать поближе, что же это такое.

Потом-то, разобравшись в здешней фауне, он за этот свой испуг отплатил лягушкам сполна. Но продолжал, по-моему, воспринимать их как чрезвычайно опасных и потенциально коварных хищников — атаковал их с таким же примерно вдохновенно яростным лаем, с каким лайки атакуют поднятого из берлоги медведя.