Покой и воля - [18]

Наконец-то, денька через два-три многотрудных пыхтений и полуприпадочного трудового энтузиазма завершить, наконец, эту, самую неподъемную, пожалуй, часть дела и — вот где самая прелесть! — с наслаждением измождения усесться в сторонке, плохо гнущимися от топорной работы пальцами добыть сигарету из пачки, закурить и всласть залюбоваться — не в силах налюбоваться — на эту дюжину уже вполне готовых в дело (корявых, конечно, по-ученически, но твоими руками отесанных) бревен, которые по твоему разумению будут образовывать костяк уже живейшим образом живущего в твоем воображении строения… Подозвать неплохо и жену, чтобы и она полюбовалась вместе с тобой. Она мельком глянет, скажет: «Восхитительно», — не скрывая абсолютного непонимания причин твоего (и тебе-то самому не очень понятного) победительного довольства, а ты скажешь: «То-то…» — или что-нибудь вроде этого, и тебе плевать, что тебя в твоем тихо-идиотическом восторге никто понять не может: это уже сделано и сделано тобой.

А чем дальше, тем веселее и слаще.

А дальше — с отчетливо-трусоватенькой, однако развеселенькой отвагой нахала, вторгающегося не в свое дело, начать уже, собственно, строить.

Первым делом сладить четыре нижних бревна в венец — в основание будущего пола — сладить «в лапу» («Компрэ нэ ву?») — опять же нечаянно вспомнив, как это делал отец, и, не переставая дивиться, насколько это придумано предками просто, хитро и прочно.

Потом накрепко сшить углы скобами, с залихватским шиком вгоняя их ударами обуха и без стеснения, с удовольствием оглашая окрестности развеселой музыкой тяжелого железа, бьющего в звонкое тонкое железо…

Вслед за этим, вдоволь наразмышлявшись о сложностях, недостатках и преимуществах крепления «в шип» («Ду ю андестэнд?»), поставить в углах уже готовой нижней связи вертикали — угловые столбы — будущие боковые грани строения твоего, также, понятно, крепко пришив их стальными скобами, и — не подумайте, что забыл — предварительно стрельнуть их издали, каждый столб в отдельности и все четыре вместе, проверяя строгость их вертикальности (и без того тщательно выверенной ватерпасом) — прежде чем намертво насквозь и наискось пригвоздить их к нижним бревнам чудовищными двенадцатидюймовыми гвоздями.

Все это, ясное дело, уже в укосинах и временных стяжках, и уже достаточно фундаментально — когда вы начинаете вязать верхние четыре бруса — боковины будущего потолка, моля Бога, чтобы все это не перекосилось и не рассыпалось и не жалея поэтому скреп (благо, тебе улыбнулось счастье и ты обнаружил в сарае целую гирлянду, пусть и поржавелых, но вполне годных скоб)…

И вот — и вдруг — и вот вдруг в один прекрасный момент вы, мысленно ахнув, обнаруживаете — с восторгом, с восхищением, неверием и изумлением — что перед вами уже дом, то есть, вернее сказать, уже некий объем, и не хватает-то всего малой малости, стен, потолка, крыши, дверей, окошка…

Я же говорю, в строительном деле я был дикарь дикарем, и восторги, как вы могли убедиться, постигали меня дикарски-наивные, жгучие. Я разве только в пляс не пускался, убедившись в очередной, пусть и самой махонькой, плотницкой победе.

Куратором моей стройки был Роберт Иванович Закидуха.

Он, должно, быть, испытывал что-то вроде смущения и угрызений, быть может, совести. Все-таки после посещения именно его бани я воспылал стройлихорадкой. Как ни крути, а ведь это он был в какой-то степени виновник того, что влип я, как муха в повидло, в это прекрасное, тяжкое, нервотрепкое, сладостное и, на взгляд многих, безнадежное дело.

И все-таки, невзирая на сомнения, многие помогали.

Без них, конечно же, я не сумел бы в столь героические сроки за два, почитай, месяца — аккурат к знаменательной дате, а именно ко Дню тогдашней Конституции — в полном согласии со взятыми на себя соцобязательствами — в едином трудовом порыве — завершить эту стройку века.

Володя Бубнов — царствие ему небесное! — отстегнул ведро прекрасных, 150 мм, гвоздей, именно тогда, когда я от нехватки их, ей-Богу, чуть не голосил. Всего лишь за бутылец отвалил из личных запасов больше чем полкуба шпунтованной лиственничной вагонки, и когда сейчас, сидючи в Париже, я любуюсь на изумительно изощренную, янтарем светящуюся фактуру стен, всегда его вспоминаю: и то, как он был доволен, что я хорошо справедливо описал его Мухтара в «Джеке, Братишке и других» (а заодно и о нем упомянул), и то, как он радовался первой книжке моей, которую я подарил ему с автографом, и то, как несправедливо-мучительно, на мой взгляд, тяжко и долго он умирал… Царствие ему небесное!

Многие помогали. Лешка Семенов одарил опилками, а их рваная прорва требовалась для засыпки стен.

Георгий, бывший поселковый конюх, добрейший мужик с изуродованным волчанкой лицом (он обеспечивал поселковых обрезками с мебельной фабрики — на топливо), узнав, что я строю, свалил мне почти задаром машину таких «обрезков», что мне их с лихвой хватило на всю наружную обшивку.

Но, повторюсь, куратором был Закидуха. Он же был и Верховный Авторитет в решении всех как теоретических, так и практических вопросов. Крупный педагог (об этом я в «Джеке…», кажется, упоминал), он не злоупотреблял своим положением, с поучениями не лез. Не вмешивался даже и тогда, когда я, сослепу или по рассеянности (но не подумайте, что по убеждению), гвоздь забивал шляпкой к стене. Когда я просил — помогал. И советом, и делом, а, главное, инструментом. Считайте, что каждая досочка в моей баньке обстругана на его фуганке.