Покой и воля - [16]

Беседа с очень симпатичной той хохлушкой заняла часа два, включая дегустацию, а все остальное время я провел, самым бесстыдным образом валяясь на пляже под Одессой, страдая от солнечных ожогов и угрызений (не чересчур, правда, мучительных) совести. Угрызения были от сознания собственного безделья.

Кара последовала незамедлительно!

Для начала меня скрючил радикулит, а затем, почти одновременно, карающие инстанции с тщательно продуманным развеселым ехидством наградили меня еще и бурным расстройством желудка. (Если вы не забыли туалеты тех мест, рассчитанные, как известно, на позу в глубоком раздумий присевшего орла, если вы имеете хотя бы приблизительное представление о радикулите — вы поймете, о каком ехидстве я толкую…)

Я вернулся домой раньше срока в довольно жалком, хотя и загорелом виде. Ноги я еле таскал.

Спас меня Роберт Иванович Закидуха. Он как раз только-только в очередной раз усовершенствовал свою баньку и, как всякий творец, насущно нуждался в объективных восторгах и искренних панегириках его строительному гению.

Он истопил для меня баню, я проковылял туда, старчески кряхтя и безотрывно держась за поясницу, а через час — выпорхнул оттуда человеком, совершенно почти новехоньким, свежеотремонтированным, какую-то бодро-веселую чепуху без устали лепетавшим! Выпорхнул я оттуда, дорогие товарищи, человеком окончательно конченным, банной страстью насквозь пронзенным!

В тот же вечер, воспользовавшись случаем и приглашением Захидухи, по моим следам отправилась и жена моя с оказавшейся в гостях сестрицей. И вот, когда они вернулись, по-кустодиевски румяненькие, с лаково сияющими щечками, ублаженные, кротко умиротворенные, тихо благостные, — и вот, когда я глядел на них, вальяжно, покойно восседающих за нескончаемым вкуснейшим ненасытным чаепитием, — вот тут-то я и понял, чуя погибельный восторг в душе, что я просто-таки обречен теперь построить баньку.

Не будет мне отныне ни сна, ни покою, ни личного счастья, покуда я ее не построю!

Ни хрена не было. Ни бревен, ни досок, ни гвоздей, ни инструментов.

Ну, в этом-то, положим, я мало чем отличался от большинства отечественных самостройщиков. Существенно я отличался от них другим: ни разу в жизни я никогда ничего не строил. Даже скворечника.

Гвоздь, правда, я забить мог, это у меня не отымешь. Иногда. Если у гвоздя оказывался хороший стойкий характер, а я бил его по шляпке несколько чаще, нежели по собственным пальцам.

Чистейшей, родниковой воды идеализмом было надеяться, что я смогу выстроить свою баньку. Никто, даже жена, не верил в это.

Я тоже, пожалуй, не очень верил, но нужно принять во внимание, человек я был уже конченый, банной идеей насквозь отравленный, следовательно, и мир вокруг, и мои возможности в этом мире представлялись как бы в горячечной мутной дымке, и единственное отчетливое, до скрупулезных деталей резкое, что я видел перед собой, — была она — махонькая аккуратненькая банечка, которую я построю своими руками. Обязан, приговорен. Обречен.

Тут вещи начались удивительнейшие.

Вдруг обнаружилось, что я знаю, как надо ее строить. Я знаю, теоретически, разумеется, что для этого надо делать! Во мне, оказывается, уже было это знание. И даже не просто знание, но как бы даже и навык — в зрительную память отчетливо впечатанный, но вот в памяти мышечной, увы, никак не запечатленный.

Оказывается, что со времен моего детства — со времен, когда я хотел или не хотел, с утра до вечера видел вечно что-то мастерящего отца своего, — с тех еще времен я ужасно многое, оказывается, запомнил.

Удивительно это. Я ведь никогда не пытался что-либо запоминать. Да и отец никогда ведь не старался приобщить сына, явного лоботряса, к топору или пиле. Удивительно это. Не генетически же это передается…

Сколь помню себя, отец вечно что-то строил. Или перестраивал. Или надстраивал. Или пристраивал.

Он в одиночку сладил большой, шестикомнатный дом с террасами, сарай в саду, беседку, летнюю кухню. Выкопал колодец. Возвел ограду… Дня не помню, чтоб он сидел без дела. Не буду врать, что он плотничал с шиком. Есть, знаете, такие мастера, которые не просто что-то работают, но еще и каждую фасочку снимут, каждую дощечку в глухой стык пригонят, нигде ни заусенчика не оставят, ни гвоздика гнутого… Еще и прикрасы по ходу дела не упустят случая наверетенить. Отец не из этого числа был, это я не отрицаю.

Он делал все добротно, на совесть (чего-чего, а этого качества у него было с лихвой) — кроил, может, и не шибко ладно, но шил зато крепко, надолго.

Бате моему, кажется, никогда не интересно было наводить мелкий скрупулезный марафет на смастеренное им. Свершение задуманного куда как важнее ему казалось совершенства свершенного.

Все, что сделано его руками, стоит вот уже по тридцать-сорок годов и простоит еще, даст Бог, не меньше.

Итак, господа, я начал строить.

Самое для меня изумительное — и до сих пор изумляющее — что я Ее все ж таки построил. И не менее изумительное, что она вот уж который год стоит и исправно действует, даруя каждому, кто ей приобщится, наслаждения, право слово, неземные.

…Навестила нас как-то в нашем зимнем уединении институтская подруга жены Марина. В честь подвига ее и в благодарность истоплена была баня, к тому времени уже вовсю чуть ли не ежедневно функционировавшая.