Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка - [212]

Так закончился разговор на шканцах. Лейтенант Головачев пошел в свою каюту, а купец Шемелин в свою.

Прошло тридцать минут. Шемелин снова вышел на шканцы и стал смотреть, как астроном Горнер делает зарисовки города. И вдруг из кают–компании послышался стук, похожий на то, как будто на палубу уронили что–то тяжелое.

— Выстрел, — обеспокоенно сказал Горнер и тотчас побежал в кают–компанию.

Через несколько минут стало известно, что застрелился лейтенант Головачев.

Шемелин онемел от ужаса и неожиданности. Собравшись с силами, он решил все увидеть своими глазами и вошел в каюту.

Лейтенант лежал навзничь, поперек постели. Кровь лилась из его рта. Верхняя губа была разорвана, несколько зубов выбито. Пистолет лежал перед ним на комоде. Пистолет без курка, вместо него был вставлен фитиль из тонкой тряпки. Головачев нарочно снял курок и употребил фитиль, дабы выстрел произошел наверняка.

Тело Головачева вынесли на шканцы, обмыли и одели по правилам. Вызванный с берега командир Крузенштерн дал приказ сделать опись вещей, ему принадлежавшихnote 3[97].

Между бумагами в комоде нашли запечатанное письмо — конверт на высочайшее имя государя императора, потом командиру Крузенштерну, старшему лейтенанту Ратманову, Ромбергу, астроному Горнеру и Тилизиусу.

Губернатор острова разрешил похоронить Головачева на общем кладбище. В три часа дня все было готово к погребению. Тело положено в дубовый гроб и перевезено на берег. На пристани ждал церковник, посланный от пастора. Он накрыл гроб черным покрывалом. Гроб несли восемь матросов. Крузенштерн и Ратманов шли перед гробом. Четверо офицеров, по два с каждой стороны, придерживали траурное покрывало. Остальные шли сзади.

После отпевания в церкви, совершенного местным пастором, тело Головачева под ружейные залпы было опущено в землю.

Император Наполеон, мятущийся в одиночестве на острове, наверно, не раз останавливался у памятника, читал надпись над гробом русского лейтенанта.

«Четырехдневное пребывание наше у острова Святой Елены, — записал Крузенштерн в своем дневнике, — во всех отношениях весьма приятное, нарушилось печальным и совсем неожиданным происшествием. Второй лейтенант корабля моего, Головачев, благовоспитанный двадцатишестилетний человек и отличный морской офицер, лишил сам себя жизни. За час прежде того при отъезде моем с корабля на берег казался он спокойным, но едва только приехал я на берег, то уведомили меня, что он застрелился. Я поспешил на корабль и нашел его уже мертвым. Со времени отхода нашего из Камчатки в Японию приметил я в нем перемену. Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом. Видя все более и более усиливающуюся в нем задумчивость, тщетно старался я восстановить спокойство душевного его состояния. Однако никто не помышлял из нас, чтобы последствием оной могло быть самоубийство, а особенно перед окончанием путешествия. Я надеялся, что он по возвращении своем к родителям, родным и друзьям скоро излечится от болезни, состоящей в одной расстроенности душевной. На корабле не предвиделось к тому никакой надежды, ибо ни я, при всем моем участии и сожалении о его состоянии, ни сотоварищи не могли приобрести его доверенности. Все покушения наши к освобождению его от смущенных мыслей оказались тщетными…»

Лейтенант Головачев окончил жизнь самоубийством. Что же послужило причиной его поступка? Прямых свидетельств нет, письма его не опубликованы. Однако, судя по запискам Федора Шемелина и командира Ивана Крузенштерна, можно сделать некоторые выводы. Несомненно, Головачев был высоко порядочным человеком и не мог пойти ни на какие сделки со своей совестью. Он один осмелился осудить грубые выходки своих товарищей–офицеров против начальника экспедиции Резанова. Получилось, что Головачев был невиновен в отвратительных событиях на шканцах «Надежды». Можно предположить, что пришлось вынести ему на обратном пути в Петербург. Офицеры «Надежды» вполне справедливо считали, что их призовут к ответу, ведь оскорблению подвергалась личность императора, и готовились к защите.

Препятствием на их пути стоял Петр Головачев. Он считал, что виноват в нарушении правил товарищества, и в то же время знал, что не может совершить бесчестный поступок…

Крузенштерн проявил осторожность. Он был уверен, что безопаснее пройти в Балтийское море и Петербург не через пролив Ла–Манш, где могли встретиться французские корабли, но вокруг Шотландии.

* * *

Первым из трехлетнего плавания в Кронштадт пришел корабль «Нева». В июне и Лисянский был предупрежден английским кораблем о военных действиях между Россией и Францией. Однако Юрий Федорович не побоялся встречи с французами, приказал изготовить артиллерию и продолжал идти намеченным курсом.

«23 числа поутру мы, приближаясь к предмету своего отечества, — писал приказчик Николай Коробицын в своем отчете, — нетерпеливо желали удовольствовать зрение наше оным. Тогда для нас и час казался за день. В восемь часов в какое мы пришли восхищение, когда открылся Кронштадт глазам нашим! Тогда всякий с восторгом и чувствительностью приносил благодарение всевышнему вождю, управляющему плавание наше. В половине девятого часу достигли мы Кронштадтской рейды и в расстоянии 1/2 мили от гавани встали на якорь. В девять часов салютовали с корабля Кронштадтской крепости тринадцатью выстрелами пушек, на что с одной ответствовало нам равным числом выстрелов. Стены уже Кронштадтской гавани наполнены были множеством обоего полу зрителей, а корабль наш тот же час окружен был приезжающими из Кронштадта шлюпками…