Покорение Средней Азии. Очерки и воспоминания участников и очевидцев - [21]

Красные пятна костров, расположенных по берегу реки, длинными столбами отражались в воде; черные фигуры окружали эти пятна, ворочая в грудах раскаленных угольев длинными сучковатыми жердями. Густой дым боролся с туманом, и в воздухе несло по ветру кухонным чадом. Хотели еще до рассвета приготовить для солдат чего-нибудь горячего, благо под руками было достаточно некупленного мяса. Опытные фуражиры нагнали к лагерю всякого скота, и рогатого, и безрогого, и между повозками обозов неподвижно лежали трупы быков.

У самой дороги, при въезде в разрушенный до основания Чаганак[5], рота солдат усиленно работала китменями и мотыгами, проделывая дорогу для проезда тяжелых батарейных орудий. Дружно взмахивались и опускались тяжелые инструменты; пар валил от потных рубах; с глухим грохотом, поднимая облака пыли, рушились глиняные стены… «Проворней, ребята, проворней!» – покрикивало, сидя в сторонке, усатое начальство; и судорожно, порывисто закипала притихнувшая на минуту стукотня, и солдаты, поплевывая на руки, вскидывали глазами в ту сторону, где искрились красные точки закуренных сигар и откуда несло аппетитным букетом маркитанского рома.

– Батюшки!.. Словно обжег проклятый… – вдруг раздается в толпе работающих, и солдатик выпускает из рук тяжелый китмень, хватаясь за ногу, обутую в дырявый сапог: он наступил в темноте на скорпиона, а эти ехидные насекомые во множестве гнездяется в трещинах стен жилых и нежилых строений.

– Пожалуйста, чтобы были люди у лазаретных фур, – горячо говорил кому-то какой-то приземистый доктор, неловко скорчившись на казачьем седле. – А то, как и в прошлый раз, ни души… ну как есть, ни души; согласитесь, что не могу же я один с фельдшерами…

– Варгушин!.. Где ты там, скотина, пропал с чайниками?.. – вопит кто-то из-под палаточного навеса.

– Всех адъютантов к генералу…

– Ни одной карты… это удивительно!.. Даму бьет, девятку бьет, и пошел, и пошел…

– У меня в роте половина людей перепилась, – говорил за стеной густой бас, – я уже велел, чтобы их в арыке отмачивали.

– Дементьев убит, Мамлыгин тоже, а Савельеву, братцы мои, голову, как есть, до самых мозгов рассадили…

– До мозгов, ишь ты!.. Что же, помер?..

– Ершов сказывал, что мычит еще; голосу, то есть настоящего, не подает, а мычит…

– Мы две цыганки черно-о-о-кие! – завывал чей-то тенор…

– Мы за неверрррность готовы кровь пролить! – подхватывал тот самый бас, который говорил, что у него полроты перепилось.

Шипя, прорезала темноту огненная лента ракеты, громко хлопнула она в воздухе; эхо подхватило удар и понесло его по окрестным холмам, дробя в бесконечных перекатах. Барабаны в разных местах лагеря глухо забили подъем. Зазвенели казачьи трубы и шарахнулись в коновязях стоявшие до сих пор спокойно артиллерийские лошади.

Беспорядочный говор и шум на секунду затих при первых звуках тревоги, и снова закипел и разлился по всему лагерю, но совершенно в другом тоне: прежней неопределенности и беспорядочности уже не было; слышно было, что всякий знает, куда бросаться и что делать. Опытное ухо могло бы смело разобрать, что и в каком месте лагеря творится.

Над горизонтом, между двух громадных карагачей, поднимался огненный серп последней четверти луны – ее-то мы и ждали, чтобы начать выступление. Стало холоднее, и звезды ярче заблистали на темном небе. Туман поднялся выше и расплывался в свежем воздухе. Где-то далеко закричал петух, ему неожиданно ответил, хлопая крыльями, петух на ротной повозке; шарахнулись испуганные кони… «Ишь, леший!» – произнес конюх солдат и замахнулся кнутом на усердную птицу.

Долго вытягивались войска на дорогу, снявшись со своих бивуачных позиций. Лошади, тяжело дыша, волочили пушки, колеса которых без стука ворочались в густой пыли, доходящей почти до колена. Надо было подняться на довольно крутую гору по узкой улице между разрушенных сакель Чаганака.

– Подхватывай, братцы, подхватывай!.. – кричали выбивающиеся из сил артиллеристы, и солдаты, забросив ружья за плечи, хватались за станины и за постромки. – Ну, еще! Ну, еще маленько… Разом!..

Лошади, готовые уже остановиться, снова натягивали уносы и порывистыми прыжками выносили на гору свою тяжелую ношу.

На вершине обрыва, рисуясь темными силуэтами на небе, стояла конная группа: это был командующий войсками со свитой. Пониже в беспорядке теснились конвойные казаки, белые конские морды и светлые тряпки значков мелькали там и сям в темноте.

Гуськом, друг за другом, медленно ползли в гору темные массы, раскачивая своими громадными вьюками, заражая воздух таким отвратительным запахом, свойственным исключительно только одним верблюдам, что солдаты невольно зажимали носы и отплевывались.

Беспорядочными толпами казаки выбирались на дорогу, и густые тучи пыли неслись вслед этим конным массам.

А сзади, на местах брошенных бивуаков, вдруг запылали яркие огни и поднялось пожарное зарево: это отсталые позажигали весь брошенный хлам и остатки топлива, запасенного широкой, нехозяйской рукой. Не доставайся, мол, ни нашим, ни вашим: таково уж здешнее, туркестанское правило.

Голодные собаки, не те, которые всегда во множестве прикармливаются солдатами и составляют ротную собственность, – эти никогда не бывают голодны, и в настоящую минуту они весело снуют между ногами пехотинцев, – а совсем другие собаки, Бог весть откуда набежавшие, поджав хвосты, робко озираясь, оскаливая зубы при приближении себе подобных, шныряют по лагерю, подбирая все, что только годится в снедь. Бродят в темноте и какие-то человеческие тени – полуголые, также робко, по-собачьи озираясь и судорожно бросаясь на какую-нибудь тряпку, кинутую солдатом за совершенной негодностью.