Покинутые или Безумцы - [26]
Царь слушал его «как в тумане».
В итоге с пагубной страстью было покончено. Такова сила поэзии, хотя «Чжуанцзы» — прозаический памятник. Но многие строки звучат как стихи.
И эта поэзия исполнена анархистского бунтарского духа. Главное зло — ритуалы, стремление к роскоши, власти, «вещизм» — «Те, кто теряет себя в вещах, утрачивают в пошлом природный характер». Таких Чжуан Чжоу называл стоящими вверх ногами. Да, уж лучше потерять себя во вселенной. Один персонаж, кстати, и носит такое имя — Пропавший Без Вести во Вселенной.
Основной вопрос звучит так: «Как ввести обряды и музыку, не отбросив естественных чувств?» Как нам вернуться обратно?
Мир Чжуан Чжоу утопичен, говорят комментаторы. Наверное. Но странным образом в него можно войти. Ну, вы уже догадались, как.
«Прогуливаясь с Творящим Благо по мосту через Хао, Чжуанцы сказал:
— Пескари привольно резвятся, в этом их радость!
— Ты же не рыба, — возразил Творящий Благо. — Откуда тебе знать, в чем их радость?
— Ты же не я, — возразил Чжуанцы. — Откуда тебе знать, что я знаю, а чего не знаю?»
Гагарин утопает в г…грязи, а вы думали, в чем? В звездной славе? Вчера побывал там. Тротуары исчезают в миргородских лужах, не знаю, по ночам там, возможно, и хряки купаются, приходят из ближних болот. Пройти без сапог — упражнение в эквилибристике. По обеим сторонам улиц заунывные строения, лачуги. Центр еще прибран, а в двух шагах — натуральный гадюшник. Медведев, помнится, был здесь летом прошлого, что ли, года. Гагаринцы думали, ну, наконец-то, знаковый визит, один из первых. Вы спрашиваете себя и друг друга, ну, как? что нам принес Медведев? Предлагаю судить об этом по городу первого землянина, шагнувшего в космос. Первого навсегда. А президентов еще будет много.
Прогулки по современному городу часто безрадостны, особенно, если путь пролегает по новым микрорайонам. Современная архитектура — результат усилий хирургов, а не творцов. Они обрубают тайну. Загадку пространства скорее всего можно открыть именно в городе. Здесь происходит захват пространства, его пленение, обустройство. Строители действуют дерзко, как демиурги. И древние мастера были ими. Они улавливали, заключали небеса в купола. Нынешние небо отвергают, отсекают. И современные жилые дома и всякие административные постройки не вызывают никаких иных чувств, кроме скуки.
Что же случилось? Обратимся к Шпенглеру: «Когда исчезает орнамент, всего-навсего меняется некоторый язык; когда исчезает тип дома — вымерла некоторая человеческая порода».
Но я-то жив? И кто-то еще.
Режиссер нагнетает: футболка с надписью СССР, серые пейзажи, мглистые небеса, промзона, назойливая попса, мент-монстр. Память сопротивляется, было и по-другому, зачем же все мазать так…
Но режиссер идет напролом, он что-то видит, знает, и нас тащит к этой цели, схватив за шкирку, так что трудно дышать. События развиваются стремительно. И вот наступает момент истины: к прикованной героине, дочке партсекретаря, на кровать бросают труп ее парня, погибшего в Афгане, ты его ждала? На, получай. Здесь криминальная драма превращается в миф. И все возражения отпадают, сгорают, как шелуха. Зрителя начинают завязывать в узел. Мент — импотент, он приводит зека, тот насилует секретарскую дочку, в соседней комнате полубезумная мамаша мента смотрит телевизор: концерты-съезды…
Мент добывает письма афганца и, сидя перед железной кроватью с трупом зека, афганца и едва живой девушкой, читает солдатские письма. И тебе нечего сказать. Вот он гордиев узел из мертвой плоти, из плоти живой и униженной, вот она родина, падшая, шалая, прибитая наручниками СССР, вот мозг, закрученный серпом и молотом, вот души, увязанные в снопы.
Миф? Да (хотя титры предупреждают, что в основе реальные события). Но отчего древнегреческая трагедия, пропитанная мифами, так действует на нас? Потому, что мы видим борьбу очищенных от всего лишнего, несущественного сил. Свет мифа ярок и беспощаден.
Божественная воля, рок не дают сюжету буксовать, уйти в сторону, все направлено на главное: узреть истину. И сцена древнегреческой трагедии выпукла, как часть Земли. Трагедия разрастается до вселенских масштабов.
Балабанов снял древнерусскую трагедию. У него воля богов пронизывает все действие. Боги оставляют дочку военкома в живых, а она переживает, и родители злятся. Но что было бы с ней, если бы она отправилась с этим волосатым мальчиком, на чьей футболке написано СССР? Боги сводят другую девушку, дочку партсекретаря, с этим юнцом. Боги отдают ее в руки мента-маньяка. И они же швыряют труп афганского десантника к ней на кровать. А потом вкладывают орудие возмездия в женские руки. И мы всему верим.
Балабанов показывает средоточие коллективного советского зла грубо и убедительно, ярко, язык немеет, как будто ты заглянул в вечную копилку архетипов, наших, отечественных: вот тиран, вот верный гвардеец, вот невеста, вот дрожащий мыслитель, вот старуха мать с распухшим носом, вот благородный разбойник, а вот мясистые спины, плечи палачей. И кровь на серой тюремной стене.
Очистительный удар разрубает этот ком, над которым вьются мухи. Наносит его женщина (что обычно для древнегреческой трагедии), казалось бы абсолютно безвольная, безропотная, навсегда поставленная на колени. Но — нет, не навсегда.
