Покаяние - [4]
Шрифт
Интервал
Я проиграл слепые роли,
И город мой остался пуст.
«Застыла осень в предвкушеньи…»
Застыла осень в предвкушеньи
Дождей грядущих и ветров.
Среди торжественных сомнений
Осталась строчка из стихов,
Ни кем не писанных доселе,
Горящих листьями в костре…
Поэт ли я на самом деле,
Или кликуша на хвосте?
Ответит осень мне дождями,
Шептаньем листьев из-под ног.
Мы все поэты меж словами,
Уже отжившими свой срок.
Стихи — лишь точка отправленья,
Рисунок рваных облаков.
Поэт в изгнаньи и в сомненьи,
Рождённый в совести оков.
«Давно отцвела сирень…»
Давно отцвела сирень
За покосившимся забором.
Я доживаю свою лень,
Глотая прошлые раздоры.
Я доживаю, словно лето
(Ещё так юн, но уже хмур).
У анатома жду совета
Во время мёртвых процедур.
А за чужим окном летели
Мои года, как летний пух;
Как жаркий ветер и метели;
Мелькнувший ночью, злобный дух.
А за чужим окном чужие
Дома, деревья, люди… мир.
И ветви яблони нагие
Сгорят в печах чужих квартир.
И город мой, чужой на веки,
Опутан сетью проводов.
И я в сетях у человеков,
Нашедших свой родимый кров.
А мне досталась доля злая:
Чужая лень и чей-то двор,
Отцветшая сирень чужая
И покосившийся забор.
«Мне осталось не много удачи …»
Мне осталось не много удачи —
Один шанс на один миллион.
Всё по жизни сложилось иначе,
Чем предсказывал мне вещий сон.
Не бежать, не остаться не смею:
Там и там я предатель себя.
В опадающих листьях аллея
Мне поможет, о прошлом скорбя.
Мне помогу минуты молчанья,
Когда видишь отчётливо мир;
Когда вместо «прощай», «до свиданья»;
Когда струны натянутых лир
Зазвучали, запели о главном:
О тебе, обо мне, о веках.
Я, быть может, погибну бесславно
От похмелья в полыньих кустах.
Мало времени, много ошибок.
Слишком больно любить, не любя.
По мне плачет и царство, и дыба:
Там и там я предатель себя.
Там и там — я спешу, спотыкаясь,
В лабиринте эмоций чужих.
Есть дорога, я знаю, другая
(Между строк мне показывал стих):
Через тернии мрака и света,
Сквозь обман миллиарда морей;
Без заумных, но глупых советов,
Ошибавшихся вечно людей.
«Ничего. Молчит бумага…»
Ничего. Молчит бумага.
Лень выписывает круг.
Словно взятием рейхстага,
Я задабривал досуг.
А вокруг все суетятся,
Ложь плетут в усладу дня.
Над пророками смяться
Призывают все меня.
И смеюсь я, сквозь печали,
Сквозь обман своей души.
А пророки точно знали
Цену этой горькой лжи.
А пророки не судачат
И не судят обо мне;
Молча молятся и плачут
О заблудшимся сыне.
Плачет небо на престолы,
На обманутых господ,
На не кормленных и голых,
На простой честной народ.
Плачу я, хмельной, в овраге
Над несбывшейся мечтой;
Над молчащею бумагой,
Бормотавшею, порой,
Непонятно и не связно,
Бредом почерк теребя…
Не хочу остаться грязным
Лжепророком ноября!
0212
В те времена, когда мальчишкой
Я лир коснулся, вдохновясь,
Мне ночью снились мои книжки,
В стихах являлась с миром связь.
Но был один (тогда — не ясный)
Неизлечимо вещий сон:
Могильно серые контрасты
И смерти сумеречный сон.
Мне снились странные явленья:
Ещё не сбывшаяся быль…
То — был мой мир. Он — отраженье
Кривых зеркал, разбитых в пыль.
Мне не забыть фатальной даты
(Моя ли смерть — её венец?) —
0212 — как утрата,
Предчувствий бешеных конец?
«Я сложу из печали кораблик…»
Я сложу из печали кораблик,
Из написанных строчек стихов:
Что б в последнем метельном феврале
Он поплыл по реке вещих снов;
Что б забыли, когда-нибудь, люди
О простом и несчастном творце…
Кто поймёт мои сны, кто осудит, —
Сохранит всё Пандора в ларце.
Будет плыть по слезам и насмешкам
Ни кому не привычная быль:
Пока мир не сгорит головешкой,
Пока град не рассыплется в пыль,
Пока холм не покроет ковылью
Краткий миг бесконечных веков.
Я сложу свои рваные крылья
И кораблик из строчек стихов.
«В полночном зное перегара…»
В полночном зное перегара
Кто мне подаст стакан воды?
Пульс отсчитал уже удары
Моей двоюродной беды.
Под потолком (дано не мытым)
Уже я видел чью-то тень.
И в окнах, инеем покрытых,
Рождался новый уже день.
Уже земля в холодной коме
Предчувствует удар лопат.
Уже печально в чуждом доме,
Где я беспечно ждал растрат.
Уже ты слёзы проливала
О том, что будет впереди.
Мне жизнь былая нагадала
Молчанье в каменной груди.
«Весна, наверно, не придёт…»
Весна, наверно, не придёт
Ручьями, песнями и громом.
И в марте не завоет кот.
И путник не отыщет крова.
И холод степи будет вечен,
Как сон в двух метрах под землёй.
Но разум верит человечий
В рождённых майскою зарёй.
И, кажется, уже при двери
Сирень и яблоня в цвету.
И за февральскою метелью
Капель нам возродит мечту.
Уже чернеет снег под нами,
Уже цветным раскрашен сон.
Вороны кажутся скворцами,
Пришедшими к нам на поклон.
И мнится вечер под луною,
Костёр из прошлогодних дней,
Тропинки с травкой молодою,
Несёт кораблики ручей…
Но сон прошёл. Соврала Муза.
Весна на завтра — это миф.
Поэт вздохнёт, почешет пузо,
Нальёт себе аперитив.
А взор ещё горит и просит,
И мнится в инее роса,
И всё мерещится в морозе
Та, первомайская гроза.
«Давно не беленые стены…»
Давно не беленые стены.
Жара и мухи над столом.
Степенно лень бежит по венам,
Дряхлеет сердце день за днём.
А за углом уж полночь дремлет —
Старуха с ссохшейся клюкой.
Война глодает чьи-то земли,
А здесь пока ещё покой.
А здесь: тоска и бездорожье;
Остывший чай и шёпот туч;
И правда, сложенная ложью,