Пока живешь... - [3]

заставляли в унисон распевать, как обезьяны.

Нас кормили, как зверей, стадо в очередь поставив.

и камнями алтарей побивали и постами

многолетними уста иссушали, замыкали,

и боялись мы куста, и моргали, и икали.

И икотный этот ген передали нашим чадам.

Он боится перемен, соответствуя наградам.

Узнавали мы в лицо — вот начальник! вот начальник!

Предавали мы отцов и мычаньем, и молчаньем.

И не взыщут с нас отцы... Что удобно, то затенькал.

Даже лучшие певцы распевают ложь за деньги.

Эта дикая игра все ломает, все итожит,

и пора «ура! ура!» заменить на «боже! боже!»

Господин Великий Нов-город мой любимый Питер,

Ирод с Вами был не нов и Пилат, что вымыл, вытер.

Я пророчествую Вам — Ваше имя возродится!

Возлетает к небесам недостреленная птица.

ВИДИШЬ, МАМА...

Четверть шестого.

утро, с балкона упала книга,

молятся рядом баптисты,

это осенний Львов.

Это жестоко —

на простыне нарисована фига —

черный фломастер на белом батисте.

Не состоялась любовь.

К чести твоей, донна Анна,

рыло Хуана

тут же за книгой ныряет с балкона

(астма и фальшь об асфальт)

и замирает, как тело геккона.

если снято оно на стеклянной пластинке,

а напротив окно медленно едет по дому к трубе

водосточной,

как рука в маникюре к ширинке,

только грубей

и восточней.

Мне говорили, как стать сумасшедшим,

чтоб не маячить в прицеле душмана.

И вот я вернулся оттуда

и совсем позабыл о прошедшем

времени, где корешался с дурманом.

Видишь, мамуля,

как мясо мое муравьи облепили,

сделана пуля

в Чикаго, а может, в Шанхае.

Она разлетелась в груди наподобие пыли.

И вот я по небу шагаю,

ибо меня призывают, как наш подполковник, Аллах

Саваоф, Озирис и Ярила, и Яхве.

Я им устроил подобие конкурса

по шестибалльной системе,

чтобы мой прах

сторговать за цистерции, франки и драхмы.

Хитрость же фокуса

в том, что я жив, но не в вашей системе

солнечной (это имею в виду я).

Ты же меня наблюдаешь своим изумительным глазом,

словно я в этой. Позволь, но понятья введу я

новые не постепенно, а сразу.

Так материнское горе —

это знакомо, весомо и нужно,

когда сыновья получают оружие,

но вскоре

становится ясно предельно —

это досадная блажь

для губернаторов, что проживают отдельно

от неудобства, от пьянства и краж,

от призыва детей,

от смертей,

и, говоря языком площадей,

от народа.

Это свобода,

что недоступна сознанью людей,

как недоступны философы прошлого века

в библиотеках,

что охраняются дамами с низкой зарплатой.

Нет виноватых.

Мненье скорее мое, чем Тацита,—

не колбаса, или сахар и пиво,

или салфетки для нежного зада —

суть дефицита.

Честь и достоинство, то, что красиво

для маленькой мышцы в груди

или взгляда

на мир, как на поле добра и привета.

Серость привита

с казни Сократа,

С казни крестьянства в тридцатых.

Нет виноватых...

Рана моя — это искусство

высокого тона,

что убито, зарыто, забыто

(без стона

над нами сидящих прокрустов),

ричину всегда отделяют пространства, века или годы

Для примера,

скажем, и Пушкина нет без Овидия или Гомера.

Нет современного лауреата

без непросвещенных князей,

без Малюты, малюток и прочих друзей,

без плановой нищей зарплаты.

Нет виноватых...

Мама, в твоей голове копошатся химеры

(а по траве снова идут и поют пионеры).

Жизнь продолжается, мама,

и старики

умирают с тоски,

и молодые стареют упрямо.

юноши пьяные лапают дев,

что не умеют продаться за сотню ворам.

Халат сумасшедший на тело надев,

гуляет твой дух по гератским дворам.

Ищешь ты сына...

Видишь — мой череп валяется у магазина.

Нищий душман собирает в него подаянье.

Сам без ноги, без руки и без глаза...

Череп, как ваза,

полон купюрами сотенного содержанья

с профилем Ленина, нам дорогим.

Наши враги

продают на чужбине мое покаянье.

ЖЕСТОКАЯ МОЛОДЕЖЬ

Окрепнув на молоке матерей,

труды отцовские переварив,

спешат позабыть о них поскорей

юные дикари.

Какая помощь?! Простого письма

месяцы, годы ждешь...

Выбьет слезы, сведет с ума

жестокая молодежь.

Как несерьезно устроен мир —

жизнь не ценя ни в грош,

весь свет превращает в кровавый тир

жестокая молодежь.

Все устарело — и честь, и стыд,

в моде платеж и нож.

Сердца пусты и мозги пусты...

Жестокая молодежь.

Трудно добреньким простачкам

поверить, что это не ложь,

но служит сытым и злым старикам

жестокая молодежь.

Сдав под процент золотой мешок,

платя дуракам медяки,

командуют этим стадом, дружок,

безумные старики.

«ОДНАЖДЫ ОСВЕТИТСЯ ИЗНУТРИ...»

* * *

Однажды осветится изнутри

век сумеречной жизни на планете —

свободно сомневайся и твори,

и правдой не плати за право это.

Но светлые проходят времена,

и мрак творит над разумом вендетту—

невидимая трудная война,

где по тылам не спрятаться поэту.

Коснись одежды, но не трогай плоть,

переноси на плоскость многомерность,

и скорлупу не пробуй расколоть,

храни поверхности зеркальной верность.

И если жизнь стоит на тормозах,

безвременье рождает антиподов—

одни мудрят и гибнут на глазах,

расплющив лбы о каменные своды,

другие, осадив своих коней,

недвижимостью сделав недвижимость,

живут всегда хозяевами в ней,

уверовав в свою непогрешимость.

Но третьи есть! — у них высок удел,

и над возней и мелким мельтешеньем

они встают, презрев любой предел,

не требуя наград и утешений.

И если есть в поэзии цена,

она имеет вес такой свободы,

которая сравнится лишь одна

с неторопливой мудростью Природы.