Пока я жива - [68]

Кэл врывается в дом:

— Можно я пойду погулять?

Папа вздыхает:

— Куда?

— Просто погулять.

— А поточнее нельзя?

— Когда дойду, скажу, где это.

— Так не пойдет.

— А вот других отпускают гулять без всяких.

— Меня не интересуют другие.

Кэл злобно топает к двери. В волосах у него листья, под ногтями грязь. У него есть силы, чтобы распахнуть дверь и захлопнуть за собой.

— Сволочи! — вопит он, сбегая по лестнице.

Памятка для Кэла

Не умирай молодым. Не заболей менингитом, СПИДом и прочим. Береги здоровье. Не сражайся на войне, не вступай в секту, не становись религиозным фанатиком, не влюбляйся в недостойных. Не думай, будто должен быть хорошим, потому что остался единственным ребенком в семье. Если хочешь, будь плохим.

Я беру папу за руку. Его пальцы поцарапаны, будто их ободрало теркой.

— Что ты делал?

Папа пожимает плечами:

— Не знаю. Я даже не заметил.

Еще одна памятка для папы: довольствуйся Кэлом.

Я люблю тебя. Я тебя люблю. Я мысленно посылаю эти слова из своих пальцев в его, вверх по руке прямо в сердце. Услышь меня. Я тебя люблю. Прости, что я тебя покидаю.

Я просыпаюсь много часов спустя. Как это случилось?

Кэл снова здесь. Он сидит рядом со мной на кровати, откинувшись на подушки.

— Извини, что я кричал.

— Это тебя папа заставил извиниться?

Он кивает. Занавески раздернуты; за окнами почему-то темно.

— Тебе страшно? — тихонько спрашивает Кэл, словно эта мысль не дает ему покоя, но он не собирался произносить ее вслух.

— Я боюсь заснуть.

— И не проснуться?

— Да.

Его глаза блестят.

— Но ты же знаешь, что это будет не сегодня, правда? Ну, в смысле, ты же поймешь когда?

— Это будет не сегодня.

Кэл кладет голову мне на плечо.

— Невыносимо. Это просто невыносимо, — произносит он.

Сорок один

Колокольчик, который мне дали, звенит ужасно громко, но мне все равно. Заходит Адам в трусах и футболке; глаза у него мутные и заспанные.

— Ты меня бросил.

— Я всего на минутку пошел вниз, чтобы налить себе чаю.

Я ему не верю. Мне наплевать, что ему хотелось чаю. Если так приспичило, мог попить теплой воды из моего кувшина.

— Возьми меня за руку. Не отпускай.

Закрыв глаза, я каждый раз проваливаюсь. Бесконечное падение.

Сорок два

Все как прежде — свет сквозь занавески, далекий гул машин, бульканье воды в бойлере. Похоже на День сурка. Вот только тело мое изможденнее, кожа прозрачнее. Я меньше, чем вчера.

И

Адам спит на раскладушке.

Я пытаюсь сесть, но не хватает сил.

— Почему ты спишь там?

Он касается моей руки:

— Ночью у тебя были боли.

Как и вчера, он раздергивает занавески. Стоит у окна и смотрит на улицу. Небо бледное. Будет дождь.

мы двадцать семь раз занимались любовью и шестьдесят две ночи спали вместе это целое море любви

— Будешь завтракать? — спрашивает Адам.

Не хочу умирать.

Слишком недолго длилась наша любовь.

Сорок три

Мама рожала меня четырнадцать часов. Был самый жаркий май в истории. Стоял такой зной, что первые две недели жизни меня даже не одевали.

— Я клала тебя к себе на живот, и мы так спали часами, — рассказывает мама. — Было настолько жарко, что ни на что другое не хватало сил.

Перебирать воспоминания — все равно что разгадывать шарады.

— Я брала тебя с собой, и мы ездили на автобусе в обеденный перерыв встретиться с папой. Ты сидела у меня на коленях и разглядывала окружающих. У тебя был такой пристальный взгляд. Все это отмечали.

Ослепительный свет. Длинный луч падает на кровать. Я грею руку на солнце. Мне даже не приходится ее двигать.

— А помнишь, как мы поехали в Кромер и ты потеряла на пляже браслет с брелками?

Мама захватила фотографии и показывает мне снимок за снимком.

Бело-зеленый полдень, когда мы плели гирлянду из маргариток.

Бледный, как мел, свет зимнего солнца на городской ферме.

Желтые листья, облепленные грязью ботинки и лоснящееся черное ведерко.

— Помнишь, что ты поймала?

Филиппа сказала, что слух сохранится до последнего, но она не предупреждала, что я буду видеть чужую речь в красках.

Целые предложения встают над комнатой как радуга.

Я все путаю. Я сижу возле кровати, а вместо меня умирает мама. Я отбрасываю одеяло, чтобы взглянуть на нее, и вижу голую морщинистую старуху с седыми волосами на лобке.

Я плачу о похороненной собачке, которую сбила машина. У нас никогда не было собаки. Это не мои воспоминания.

Я — мама, скачущая на пони через весь город на свидание к папе. Он живет в спальном районе; мы с пони заходим в лифт и поднимаемся на девятый этаж. Копыта пони цокают по металлу. Меня это смешит.

Мне двенадцать лет. Я возвращаюсь домой из школы и вижу на крыльце маму. Она в пальто; рядом с ней стоит чемодан. Мама протягивает мне конверт:

— Когда папа вернется, отдай ему это.

Она целует меня на прощание. Я смотрю ей вслед, пока она не уходит за горизонт и не исчезает на вершине холма, словно дымок.

Сорок четыре

Душераздирающий свет.

Папа у кровати попивает чай. Я хочу сказать ему, что он пропустит по телеку «Доброе утро», но не уверена, что это так. Я не чувствую времени.

Папа ест сливочные печенья с овощным маринадом и зрелым чеддером. Как жаль, что мне ничего не хочется. Что я не чувствую вкуса и сухой хрупкости печений.

Заметив мой взгляд, папа ставит тарелку и берет меня за руку.