Пока я жива - [64]

— Я могу ласкать тебя часами, — признается Адам со смешком (наверно, чтобы спрятать за ним свое смущение). — Ты такая красивая.

Под его руками. Потому что его пальцы придают моему телу объем.

— Тебе нравится, когда я тебя так глажу?

Я киваю. Адам сползает с кровати, встает на колени и сжимает в ладонях мою ступню, согревая меня через носок.

Он массирует мои ноги так долго, что я едва не засыпаю, но, когда Адам стаскивает с меня носки, я моментально пробуждаюсь. Он подносит мои ступни к губам и целует. Проводит языком по пальцам. Покусывает подошвы. Лижет пятки.

Я думала, что меня больше никогда не бросит в жар от его прикосновений, что я уже не распалюсь, как раньше. И очень удивляюсь, когда меня захлестывает горячая волна. Я знаю, что Адам чувствует то же самое. Он стаскивает футболку, сбрасывает кроссовки. Расстегивая джинсы, он неотрывно смотрит мне в глаза.

Он потрясающе красив: и волосы, которые теперь короче моих, и изгиб спины, когда он снимает джинсы, и мускулы, крепкие от работы в саду.

— Иди ко мне, — зову я.

В комнате тепло, батареи пышут жаром, но я все равно вздрагиваю, когда Адам откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Он старается не придавить меня. Привстав на локте, он нежно целует меня в губы.

— Не бойся меня.

— Я не боюсь.

Но я первой касаюсь его языка своим. Я кладу его руку себе на грудь и заставляю расстегнуть пуговицы.

Адам глухо стонет; его поцелуи опускаются ниже. Я сжимаю его голову, глажу по волосам, а он нежно, словно младенец, сосет мою грудь.

— Я так по тебе соскучилась, — шепчу я.

Его ладонь скользит по моему животу, по боку, по бедру. Поцелуи следуют за ладонью, спускаются ниже, пока его голова не оказывается между моих ног. Адам бросает на меня вопросительный взгляд.

При мысли, что он будет целовать меня там, я истекаю соком.

Его голова в тени, руки обвивают мои ноги. Его теплое дыхание согревает мое бедро. Он начинает — медленно и неспешно.

Если бы у меня были силы, я бы сопротивлялась. Если бы я могла, я бы завыла на луну. Но испытывать такое сейчас, когда я считала, что все кончено, когда отказывают все органы и я думала, что это уже не принесет мне удовольствия…

Я на верху блаженства.

— Иди сюда. Иди ко мне.

В его взгляде мелькает сомнение.

— А тебе не будет больно?

— Где ты этому научился?

— Тебе понравилось?

— Безумно!

Адам ухмыляется, до смешного довольный собой:

— Видел в одном фильме.

— А как же ты? Останешься ни с чем?

Он пожимает плечами:

— Да ладно, ты же устала. Может, не надо?

— Тогда ты можешь поласкать себя.

— При тебе?

— Я хочу посмотреть.

Он заливается румянцем:

— Правда?

— А почему бы и нет? Будет что вспомнить.

Адам смущенно улыбается:

— Ты действительно этого хочешь?

— Да.

Он встает на колени. Пусть у меня не осталось сил, но зато я пожираю его глазами.

Адам смотрит на мою грудь и ласкает себя. Никогда и ни с кем я не была так близка, ни на чьем лице не видела такого выражения потрясенной любви. Он распахивает глаза, раскрывает рот…

— Тесс, я люблю тебя! О господи, как же я тебя люблю!

Тридцать семь

— Расскажи мне, как это будет.

Филиппа кивает, словно ждала этого вопроса. На ее лице появляется странное выражение — профессионально-отстраненное. Мне кажется, она начала дистанцироваться. А что ей еще остается? Ее работа — помогать умирающим, и если она к каждому будет привязываться всей душой, то сойдет с ума.

— Теперь тебе будет меньше хотеться есть. Вероятно, ты будешь много спать. Едва ли ты станешь с кем-то подолгу общаться, но не исключено, что в промежутках между сном ты найдешь в себе силы поболтать минут десять. Быть может, тебе захочется спуститься в гостиную или подышать свежим воздухом, если на улице тепло и папа вынесет тебя в сад. Но большую часть времени ты будешь спать. Через несколько дней ты начнешь иногда терять сознание и, хотя не всегда сможешь ответить, все равно будешь слышать, что тебе говорят, и узнавать людей. В конце концов Тесс, ты просто заснешь.

— Мне будет больно?

— Думаю, боль всегда можно будет облегчить.

— В больнице это не удавалось. По крайней мере, сперва.

— Да, — соглашается Филиппа. — Сперва они никак не могли подобрать лекарство. Но я принесла тебе морфина сульфат — он снимает боль. На всякий случай еще есть ораморф — он посильнее. Едва ли ты будешь мучиться от боли.

— Как вы думаете, мне будет страшно?

— На этот вопрос нет однозначного ответа. — Поняв по моему лицу, что говорит какую-то чушь, Филиппа исправляется: — Я думаю, Тесс, тебе ужасно не повезло, и на твоем месте я бы боялась. Но я уверена: что бы ты ни чувствовала в эти последние дни, все будет так, как и должно быть.

— Ненавижу, когда вы говорите «дни».

Она хмурится:

— Я знаю. Прости.

Филиппа рассказывает мне про обезболивание, показывает пакетики и пузырьки. Она говорит мягко, ее слова накатываются точно волны, и я ничего не запоминаю. Такое ощущение, что все стремится к нулю и вся моя жизнь была лишь предвестием этой минуты. Я родилась и росла лишь затем, чтобы узнать эти подробности и получить из рук этой женщины лекарство.

— Тесса, у тебя есть вопросы?

Я перебираю в уме все, о чем бы нужно спросить. Но в голове замешательство и пустота, словно Филиппа пришла на вокзал, чтобы проводить меня, и мы обе ждем не дождемся, когда же придет поезд, чтобы не поддерживать неловкую беседу.