Пока ты молод - [58]

— Никто не выходит!.. — неслось, не застревая в сломанных, шумных рядах и разбиваясь в хвосте колонны совсем о другое:

— Заставить! Не за милостыней же мы пришли к ним!

— У них, наверно, как раз молитва вечерняя.

— А что ты им сделаешь? Это тебе не…

— Братцы, куда же вы? Не толкайте хотя бы своих.

— Правильно! Все равно никто вам не даст окна бить.

— А самих? — спросивший, не дождавшись ответа, сам же смеется, затем хмурится и требует: — Пусть впереди там подумают о неохрипших! А то уйду на Якиманку, в гости к французам, может — там просторней.

— На стенах и окнах клеят плакаты.

— Ну, тогда другое дело. Можем еще походить в отставших наблюдателях!

— Слышали самый новый анекдот? В Москве-реке…

— У них апельсины хорошие.

— Позор агрессорам! Руки прочь от арабов! — понеслось по переулку, заглушая разговоры, шутки, реплики.

Наконец колонна сдвинулась с места, приобретая прежнюю собранность. Снова становилось просторнее. Сергей и Борис поравнялись со зданием посольства, на котором пестрели в полутьме гневные надписи. Не задерживаясь, они прошли мимо и вскоре отделились от демонстрантов.

В троллейбусе оба молчали. Обдумывая свое укрепившееся после демонстрации решение, Сергей на минуту вообразил отъезд из Москвы, и им неожиданно овладел холодный, никогда раньше не испытываемый страх. «Кому же я оставлю свои рукописи? — горячо размышлял он. — У меня ведь никого, кроме матери, для этого нет. Но она в случае чего не отдаст их никому, никого ни о чем не попросит. Вдобавок малограмотна… А Наташа все молчит. Как-то она сейчас живет?»

Вдруг он положил руку на плечо Бориса и тихо, извиняющимся голосом проговорил:

— Знаешь, старик, езжай ты, наверно, без меня домой.

— Это почему же? — неохотно оторвавшись от своих размышлений, спросил Борис. И тут же поторопился с другим вопросом: — Нет, ты лучше скажи, о чем ты сейчас думал?

— О рукописях.

— Тогда не стоит объяснять. Поезжай.

— Спасибо, дружище.

— Ну что ты, — смутился Борис. — Когда вернешься? Может, зайду еще к тебе.

— Не знаю.

Они расстались возле Киевского на привокзальной площади. Сергей пересек площадь и в самом углу ее сел в полупустой двадцать третий автобус…

Когда Олишев узнал, с чем пришел к нему Сергей, он так разволновался, что тут же предложил прогулку вдоль склонов Ленинских гор.

— В кабинете об этом трудновато говорить, Сергей Федорович, — он впервые назвал Сергея по отчеству…

Они долго простояли на холодном ветру, прислонясь к тяжелой гранитной балюстраде неподалеку от лыжного трамплина. Под ними волшебно сияла летающими огнями неугомонная Москва. Олишев не отговаривал Сергея от поездки, не навязывал ему напутственных советов. Напряженно всматриваясь в высокое зарево над городом, он время от времени смахивал платком крупные, откровенные слезы. Сергей тоже не пытался его утешать и расспрашивать. Они вообще почти ни о чем не говорили, и это нисколько их не тяготило. Только когда Сергей начал все чаще поглядывать на часы, боясь опоздать на последнюю электричку, Олишев глухо, сквозь подступающие рыдания попросил:

— Береги себя, Сережа… Я очень тебя прошу об этом… Иначе мне некому будет завидовать в нашем лучшем из миров.

— Чему же во мне можно завидовать, Анатолий Святославович? — с тревожной робостью спросил Сергей.

— Возрасту лётному, Сережа. Всему лётному: душе, таланту, мужеству. Вот этому твоему, да, да, твоему времени. — Он указал рукой на высокое зарево. — У меня все это когда-то было искалечено… И я всю жизнь лечился… И хорошо, что полетишь ты от меня с ветровых этих гор. Значит, будет в тебе что-то орлиное… — Он горячо привлек к себе Сергея, и они трижды по-русски поцеловались.

XXII

Так уже повелось на земле нашей: трудно ли, легко ли живется нам, сыновьям ее и пахарям, мы никогда не забываем о лишениях и несчастьях далеких и близких народов и стараемся в меру своих немалых сил помочь им в беде, даже если их правительства, взывающие к нашей помощи, становятся позже не очень последовательными в оценке этой помощи. Они неистребимы в нас, эти высокие чувства. Без них мы считали бы жизнь свою обедненной и неполноценной. А оттого, что они, по несправедливости, плохо еще изучены профессиональными психологами мира, нас нисколько не убавится…

Почти два месяца Сергей весь был поглощен отстоявшейся в нем решимостью поехать с добровольцами в Египет. Когда же там утихли бои и такая необходимость сама собой отпала, ему поначалу стало как-то не по себе: расслаблялась та внутренняя собранность, которая двигала и укрепляла его волю, сгущала мысли и настроения. Теперь же на смену всему этому возвращалось, казалось бы, уже призабывшееся и поблекшее прошлое. И чем-то особенно значительным в этом надвигающемся на него прошлом была, конечно, Наташа.

Без нее по-прежнему остро чувствовалась какая-то недоговоренность, тоскливая, щемящая пустота. Ясно было только одно: все это не пройдет мимо его творчества. А если так, то нужно раз и навсегда разобраться во всем, особенно в самом загадочном для него — в ее муже. И не только разобраться. Может, не так уж и непоправимо все, как это ему, Сергею, кажется. Надо попробовать преодолеть щемящую пустоту. Ведь этого не случится, если сидеть сложа руки. Значит, остается один выход — поехать на азовские берега. Встретиться с Наташей и с… Михаилом. Да, с Михаилом обязательно надо встретиться… Если Наташа вдруг смирилась со всем, тогда, конечно, ничего не останется, как вернуться обратно. Но вряд ли она может смириться. Это на нее не похоже…