Пока ты молод - [34]

Вдруг он услышал за спиной пронзительный злой окрик и резко оглянулся. Из кабины грузовой машины ему грозил кулаком молоденький рыжий шофер. Сообразив, в чем дело, Сергей с растерянным изумлением попятился на тротуар. Стоило рыжему парню на какую-то минуту притормозить свой грузовик, и сразу на ту же самую минуту захлебнулось горячее дыхание сплошного потока машин: остановились грузовики со строительными материалами, с огромными красными окороками, мебелью, театральными декорациями, ящиками вин, остановились мотоциклы, такси, автомобиль скорой помощи. Сергей весь похолодел, но не от мысли, что мог попасть под грузовик.

— Нашел, называется, место для раздумий. Сказано — студент прохладной жизни!.. — уже как-то сочувственно проговорил шофер и хлопнул дверцей кабины.

Где-то Сергей уже слышал это. Где, припомнить не мог.

— Э-э, черт! — недовольно буркнул он и опять вспомнил профессора Олишева. «Вот она, могучая философия жизни, Анатолий Святославович, — подумал он, вслушиваясь в тяжелый грохот бесконечного потока машин. — «Последним» она не по плечу. А я ведь «последним» не хочу быть».

Он направился к кассам метро.

XIV

Чем больше дней проходило после неоконченного разговора с Олишевым, тем больше усложнялись, коловоротились впечатления Сергея об этом разговоре. Хотелось съездить к профессору, поспорить. Особенно он укрепился в своем желании, когда на одном из занятий спецкурса по сюжету преподаватель, известный киносценарист, рассказал о давнишней веселой ошибке Станиславского.

Будто бы однажды знаменитый актер Мамонт Дальский неожиданно написал пьесу, пришел с ней к Станиславскому и начал ему читать ее. Тот слушал очень внимательно, время от времени бросая восторженные реплики. Пьеса его так захватила, что он, как только актер закончил чтение, сразу же пообещал в ближайшие дни начать подготовку спектакля. Он оставил у себя рукопись, с тем чтобы обдумать распределение ролей. А после, перелистывая ее, вдруг с изумлением увидел и убедился, что нет никаких и намеков на пьесу, что Мамонт Дальский сумел поразить его вначале только своим чтением…

Выйдя на перерыв, Сергей сразу же позвонил Олишеву. Тот оказался дома и, не раздумывая, согласился встретиться. А перед тем как положить трубку, спросил, один ли он придет, или же с Наташей.

После лекций Сергей позвонил к Наташе и попросил через час подойти к памятнику Тимирязеву. Она согласилась, но по ее голосу он понял, что ей не очень хотелось встречаться, и с тревожной настороженностью спросил:

— Что случилось, Наташа? У тебя какие-нибудь неприятности?

Она тяжело вздохнула и совсем упавшим голосом ответила:

— А когда же у меня их не было, Сережа. Кажется, на всю… всю жизнь… — Сергей почувствовал, что слезы не дают ей говорить.

— Тогда я прошу тебя, Наташа, немедленно выйти к Борцу и Мыслителю. Я сейчас же побегу к нему.

— Нет, милый, этот час мне хочется побыть одной… Пока… не набирай мой номер и не спрашивай ни о чем… Сама расскажу. — И в трубке послышались назойливо-неприятные частые гудки.

Сергей поспешно оделся и, ничего не ответив на вопросительный взгляд Бориса Мишенина, слышавшего его разговор по телефону, бросился к лестнице. Через несколько минут, не сворачивая к памятнику, возле которого они условились встретиться, он уже был на перекрестке Качаловской улицы и улицы Алексея Толстого. Часто и нервно поглядывая на часы, он стоял там до тех пор, пока, наконец, из-за поворота не появилась Наташа.

Увидев его далеко впереди от места назначенной встречи, она благодарно улыбнулась и, подойдя, взяла его под руку.

— Давай, Сережа, погуляем по переулкам, в которых до сих пор остались старинные таблички с твердым знаком в конце слов. Они тихие, эти переулки, задумчивые. Можно громко говорить обо всем.

Он согласно кивнул головой, и они направились в сторону Арбата. Наташа заговорила не сразу. Она, очевидно, немного стыдилась недавней своей чисто женской слабости. Только когда Сергей ладонью свободной правой руки просительно и настойчиво погладил кисть ее руки, она заговорила о том, что на днях собирается менять паспорт и свою девичью фамилию. Услышав это, он попытался было остановиться и высвободить руку, но она еще плотнее, капризно прижалась к нему и потянула его дальше, в глубину переулка. Он повиновался, хотя и не совсем охотно.

— Пойми меня, Сереженька… Я ведь вижу, что ты давно любишь меня. — Она заглянула ему в глаза. — Да и я не скрываю своего отношения к тебе. Но ты ничего не знаешь о моем папе. Мне не хотелось тебя расстраивать… Потому долго молчала… Только ты, пожалуйста, не перебивай меня, а то я могу запутаться и не сказать что-нибудь очень важное, может быть, главное.

Сергей поощрительно сжал ее руку, она ответила ему тем же, правда, слабо, торопливо и как-то рассеянно. Затем продолжала:

— Не говорила я тебе почти ничего и о своем муже. Ты ведь всегда в таких случаях начинал нервничать, волноваться, и тогда я кляла себя. Он любит меня большой, но какой-то особенной, противоречивой любовью. Постоянно и очень чутко обо мне заботится и вместе с тем совершенно закрывает меня от жизни и людей своей сильной широкой спиной, своей энергией и способностями. Я иногда думаю, что даже мою учебу в университете он терпит только из-за того, чтобы у него была образованная жена. Не больше. Сейчас вот трудно стало после учебы поступить на работу в городе. Я бы, не задумываясь, поехала и в село, но Миша, наверно, не разрешит. Боюсь, он не разрешит мне работать, если даже найдется место и в нашем городе. А не найдется — будет радоваться. Иначе я ведь часто могу быть вдали от его спины. — Она грустно вздохнула. — Но и уходить от него не могу. Он очень крепко держится за жизнь, быстро растет во всем. А мой уход расшатает его, я это точно знаю. И я, наверно, не уйду, хотя мне порой очень страшно становится с ним. — И, помолчав, добавила: — Он, мне кажется, далеко пойдет. Ты только не подумай…