Пока ты молод - [33]

— Ниже и аполитичней.

— Ну, это уже парадокс, Анатолий Святославович.

— К сожалению, Сережа, не парадокс. За чаем в каждом доме говорят откровенно о политике, нашей и чужой, говорят, как у Толстого, Бальзака, Горького. Одно одобряют, другое порицают. Иначе и не может быть, потому что это жизнь. А литературе не хватает этого откровения. Здесь, мне кажется, немалую роль сыграло то, что рановато ушли от нас такие люди, как Горький, Алексей Толстой, Вересаев. Рановато не по их возрасту, а по возрасту нашей новой страны. Горький, тот и сам побаивался этого, о чем однажды и написал Вересаеву из Сорренто. И его трудно упрекнуть.

Как у нас рождалась интеллигенция, знаете? Нам было у кого учиться, но учить некому, потому что не хватало интеллигентов. Одни отшатнулись от нас, другие пошли за нами, но их было так мало для такой большой неграмотной страны, как Россия.

Сергей испытующе заглянул ему в глаза. Олишев сокрушенно вздохнул и, помолчав, продолжал:

— Это я к тому говорю, Сережа, что мне, например, часто еще приходится встречать в вузах кандидатов, а то и докторов, которые давным-давно написали лекции по своему курсу и читают их десятки лет. Без обновления, без углубления. Это что-то вроде одного из видов средневековой казни: перед осужденным ставят самые разнообразные блюда, он выбирает одно из них. И потом его изо дня в день кормят только этим блюдом. До тех пор, пока не отдаст концы… А в литературе такие люди создали пресловутую теорию бесконфликтности.

Сергею невольно вспомнился преподающий в институте русскую классическую литературу доцент Храпов с его пожелтевшими от времени конспектами лекций. Олишев прав, конечно. Но не слишком ли он сгущает краски и, главное, стоит ли так безнадежно говорить об этом явлении? И он в упор спросил профессора:

— Ну, а что вы сделали, Анатолий Святославович, для того, чтобы таких было меньше в науке?

— А что я могу сделать? — Олишев безнадежно развел руками. — Меня никто не обвинит в творческом бесплодии.

— Вот здесь-то, как говорится, и собака зарыта, дорогой Анатолий Святославович. В литературе, как мне кажется, конфликт — это не просто двое дерущихся. Настоящий, полный конфликт будет только тогда, когда есть еще третий — наблю-да-ющий.

Олишев вспыхнул.

— По отношению к России я не третий. Подыщите, Сережа, поудачней примеры.

— Россия — это прежде всего люди, в том числе и ленивые ученые, о которых вы говорите. Эти ваши доценты просто нуждаются в переливании крови. В хорошем смысле слова. И не обижайтесь, пожалуйста, Анатолий Святославович. Мы ведь в вашем кабинете обедаем, — подчеркнул он последнее слово. — У писателей гораздо трудней и сложней все.

— Да, у них даже наоборот…

Олишев не закончил свою мысль, так как в это время на маленьком столике у окна приглушенно задребезжал телефон. Профессор поднялся, выслушал и, положив трубку на рычаг, как-то растерянно засуетился.

— Ну как же это я? — сокрушался он. — Ведь надо же, совсем забыл, что у меня сегодня кафедра. Ради бога простите меня, Сережа.

— Что вы, Анатолий Святославович! Зачем извиняться? Надо — значит надо. И вы здесь ни при чем.

* * *

Олишев проводил Сергея до троллейбусной остановки.

После недолгой езды, выходя из троллейбуса на Калужской площади, Сергей чуть было не столкнулся с двумя пожилыми, старомодно, но опрятно одетыми мужчинами. Оба были навеселе. Шли они в ту же сторону, что и Сергей, — к метро. Он сначала обогнал их, затем до него долетели их отдельные рубленые фразы, и он замедлил шаг.

— Вы представляете, Полиэкт Полиэктович… Я ведь последний интеллигент среди кассиров… и… э-э… последний кассир среди… э-э… интеллигентов. Бывалоча, в старину каждый кассир ходил в интеллигентах.

— Совершенно верно, Семен Игнатьич… И писаря волостные ходили… А вот цыган не женится — понимаете, не женится — до тех пор, пока избранная им цыганка не даст клятву… кормить его всю жизнь…

— Вот именно последний… А интеллигенты — это те, на которых, знаете, всегда кричали… И обидно, что никто меня не понимает, кроме вас, Полиэкт Полиэктович… Чувствительно вас благодарю.

— Понимаю, понимаю, Семен Игнатьевич… А вот я еще никогда не встречал глухонемых евреев… И людей, которые встречали таковых…

— И я горжусь тем, что я последний, так сказать, из могикан. Ведь теперь кассир, извините, пешка. Так сказать, служащий четырнадцатой гильдии. Собственно, никто.

— Ловко, Семен Игнатьич, это вы сказали насчет этих самых… могикан… Они, наверное, были очень остроумные люди.

— Последний… — и Семен Игнатьич пустил слезу.

«И хорошо, что вы последние, — подумал Сергей, ускоряя шаг, — невелика потеря… И вообще странные бывают совпадения: последний из Вересаевых и вот эти последние. Одни вызывают тревогу, другим хочется дать копеечку… А не относится ли к одной из этих категорий профессор Олишев? Или же он третий? — Сергей сначала испугался своего вопроса, но тут же овладел собой. — Некому было учить неграмотную Россию, говорит он. Нам и вправду не хватало тогда интеллигентов. Зато лучшие из них работали за десятерых, за тех трудолюбивых и честных десятерых, которые из-за своей близорукости или убегали за границу или уходили в себя и задыхались от тоски. А после такого бегства, ой, как тяжело стать когда-либо борцом. Одного ведь честного труда очень мало для того, чтобы приобрести качества борца. Может, именно потому и вам, Анатолий Святославович, так и не удалось выработать в себе эти качества. Вы отдали душу и сердце обновленной Родине, но груз прошлого она не захотела от вас принять, и он так и останется при вас, хороший вы наш профессор. А новое поколение высечет памятники тем, кто работал за десятерых, таким людям из вашего прошлого, как борец и мыслитель Тимирязев. Таким же, как вы, мы соорудим скромные и недолговечные обелиски в нашей памяти. И совсем забудем отказавшихся и испугавшихся. Они были не кто иные, как математики в философии: без конца делили сто на три. В старой русской интеллигенции таких было немало. Неудивительно, что этот вот подвыпивший «последний» именует себя интеллигентом. Он, кажется, имеет право причислять себя к такой интеллигенции. Но об «уходе» этих «последних» жалеть нечего… Они нам не нужны. А если они иногда еще и вызывают чувство грустного умиления, то не больше, чем музейные редкости».