Пока не пропоет петух - [72]

Когда мы выбрались на дорогу, я вдруг спросил, чтобы не молчать: «Есть ли разница между этими и теми, другими?».

Он ничего не ответил и сплюнул на землю.

— Вы их уже видели? Они в деревнях?

— Может быть, — ответил он, — они и там, на холме. Глаз не спускают дни и ночи.

Вот, подумал я, вляпался. Если меня остановят, песенка моя спета. В Кьери я не мог оставаться. Тем более, в усадьбе. Когда я вспоминал о своих страхах зимой, о пансионе, то чувствовал себя храбрецом, неразумным мальчишкой. Я прекрасно знал, что во всей Ланге нет ни одного немца, которому было бы известно мое имя, но теперь я сроднился с боязнью, и ужас других стал моим, каждый испуг служил мне оправданием.

Мы опять сели на телегу. Я перестал разговаривать, потому что заметил, что все время завожу один и тот же разговор.

— Мы в Молини, — вдруг проговорил мой возчик. — А вы теперь, ноги в руки, и вперед побыстрее. Я остановлюсь здесь.

Пока телега, скрипя, ползла вперед, мы попрощались; я выкрикнул то название, дорогу с железным мостом. Он неопределенно махнул в сторону холма за Таранто, остановился посмотреть мне вслед и сплюнул на дорогу.

Я прошел по воде и широкой отмели, быстрым шагом поднялся на холм. Когда я шел, то спрашивал себя, где Дино спал, где он ел, доезжают ли возчики из Турина сюда, в горы. Он ушел в пальто и с шарфом. Если бы он не добрался до Фонсо, говорил я себе, он бы вернулся. С ним ничего не могло случиться.

Моя дорога вилась среди полей и виноградников; местность сильно отличалась от холма возле Турина: здесь белели обработанные и разбитые склоны, лесов не было, слышалось мычание быков, хлопанье куриных крыльев, даже воздух был вязким и припахивал домом. Я шел очень споро, оглядываясь и прислушиваясь, как тогда, когда я забирался в котловины Пино, вслушиваясь в тайны земли, корней, в извечный ужас, который правит в зарослях. Теперь я убегал по-настоящему, как убегает заяц.

До наступления вечера я прошел через две или три деревни, дорога поднималась вверх, вдали на вершинах холмов виднелись церкви, одинокие хутора. С тех пор, как я перешел через речку Таранто, меня не догоняли и мне не пересекали дорогу ни автомобили, ни мотоциклы, я увидел только несколько телег, запряженных волами, и на площади деревеньки — несколько босоногих бездельников. Я поужинал помидорами с хлебом, которые мне продала крикливая женщина; она меня спросила, не из тех ли я, кто пропал без вести. «Я иду домой», — сказал я. «Хорошо, хорошо, — крикнула она. — Это не жизнь».

Позже я понял, что она приняла меня за партизана. Это меня страшно перепугало. К тому же, я не мог даже поинтересоваться, где их искать, потому что меня сочли бы за шпиона. Мне нужно было идти, все время идти и не оглядываться. Этим вечером я прошел последний кусок дороги среди пустых полей под низкими тучами. Слышался стрекот кузнечиков. Я все время поднимался, шагая по гребню.

На ночь меня приютил босоногий парень, который, сидя в канаве на поле, курил сигарету. На нем была только рубаха и рваные штаны, на голове — вязаный берет. Остановившись, я спросил: «Еще долго до конца долины?».

— Вы хотите добраться до станции? — ответил он на моем диалекте, даже не вздрогнув. — Вам это не годится, там немецкий пост.

— Я немцев не боюсь, — соврал я, — мне нужно туда, за долину.

— Там дальше партизаны, — ничуть не смутившись, сказал он.

— Я никого не боюсь, я иду домой.

Он покачал головой и осторожно затушил сигарету: «Придется заложить круг, идти тропинками. Но сейчас уже поздно. Вам придется подождать до завтра».

Мы с ним пересекли поле и рощицу. За вишнями начиналось черноватое строение, конюшня. Сеновалы и сараи — под гребнем, на уровне полей; на краю обрыва — другие приземистые крыши. Я никогда не видел лучше спрятанных сельских домов: с полей виднелись только колосья и дальние косогоры.

Отино — он не спросил, как меня зовут — подвел меня к вишням и спросил, хочу ли я пить. Мы нагнули ветку и обчистили ее. Он, причмокивая, выплевывал косточки. Затем поинтересовался, не иду ли я в Альяно.

— Сегодня утром там виднелся дым.

Я ответил, что направляюсь к Роккетте, в долину реки Бельбо, и иду из Кьери. Отино залез на дерево, обхватил его своими длинными ногами и руками и стал бросать вниз пучки ягод.

— Где эта Роккетта?

— Здесь деревни не жгут?

Он мне не ответил и стал насвистывать. Это была строевая команда «смирно!». «Вы были солдатом», — сказал тогда я.

— Должен был, — ответил он.

Оглушенный кузнечиками, я провел ночь на сеновале. Воздух был прохладным — непонятно, туман или облака закрывали поля. Я забрался в стог сена. В темноте я видел не очень черную арку неба и был готов при первой тревоге зарыться поглубже. Не у всех есть постель из сена, успокаивал я себя. Меня разбудил Отино, снимая инструменты с перекладины. Свет солнца ослеплял, но еще стоял туман. «Сегодня вы туда не дойдете», — сказал он мне. Я попросил у него хлеба. Мы шли среди нависших над долиной домов. Он позвал женщину, которая вынесла две ковриги хлеба. «Я могу умыться?» — спросил я его.

Мы вытащили из колодца ведро. В живом свете тумана я хорошо разглядел загорелую кожу Отино, его мужественные черты. «Теперь скажу, как вам идти, — сказал он. — Все время придерживайтесь той тропинки, что спускается вниз, дойдете до железной дороги, потом до речки Тинелла, там войдете в заросли ивы…»