Пока мы рядом - [27]

– Папа! – окликнул я его и сделал шаг навстречу.

– О, Дики!

– Папа, в чем дело?

– Дики, Дики, я не хотел тебя тревожить, не хотел даже распечатывать письмо. Не знаю, что на меня нашло… Вот и Милли, она его сразу хотела сжечь…

– Сразу сжечь, папа? Какое письмо?

– Твоя мама, сынок…

И вдруг я все понял. Я подошел вплотную к отцу и увидел, как он дрожащими руками сжимает пенсне… Боже мой, а как же он мог бежать с этими стеклами на носу? И еще увидел – все это в одну минуту, – какой он уже сгорбленный, старый, такой же одинокий, как я. Увидел, что он так же, как и я, любил мою мать и, как я, тянулся к ее приветливому теплому миру, стыдился этого и, как и я, боролся с клеймом «ненастоящего Сименса». Что жизнь без нее и для него оказалась лишенной смысла, но если у меня еще была надежда – на науку, на неожиданную встречу (быть может?), – то у него такой надежды не было. И его наука, и его женщины не стоили потерянной им любви…

В эту минуту – на эту минуту – мы и стали по-настоящему родными людьми. Но минута прошла – мистер Сименс надел пенсне – и я понял, что мы никогда не сможем сказать друг другу всего. Он не сможет признаться, что всю свою жизнь обманывал меня образом настоящего мужчины, жестокого и самоуверенного Беовульфа-супермена, а я – что разгадал этот обман. Отец молча подал мне письмо, повернулся и пошел из кампуса: ему было стыдно передо мной, и я знал, что этот стыд разлучит нас до конца дней.

Сейчас я так ясно вижу эту минуту, как будто нет прошедших после нее лет. Но тогда такой неожиданный образ отца промелькнул и исчез в памяти. Потеря не соединила нас, как никогда не соединяла и общая привязанность. Неровные строчки письма на ломаном английском, написанные уже едва знакомым почерком моей далекой индийской бабушки, расплывались у меня перед глазами: я плакал на виду у всех, и меня нисколько не волновал тот факт, что я утратил «сдержанность джентльмена»!

Потом я посмотрел на дату, на адрес – и понял, что не успею на похороны. Ну что ж, приеду хотя бы к месту упокоения ее праха, в милую моему сердцу страну, и больше не вернусь сюда, в холодное и безжалостное святилище науки!

Я попрощался со всеми, собрал необходимые вещи – не стал забирать документы только за неимением времени – и через час был уже в пути. Я ехал в селение недалеко от Маналы, селение, знакомое и вам тоже, ведь именно там провел свои последние дни русский художник Николай Рерих… Черт, никак не вспомню его названия…

Голос Сименса задрожал. Но он коснулся салфеткой глаз и продолжил:

– Похороны в Индии – дело недолгое. В большинстве случаев – погребальный костер и плач близких. Этим у нас и ограничилось. Когда я вошел в двухэтажный деревянный домик, до которого добирался больше суток, мне никто не удивился. Несколько человек в черном молча сидели на циновках; с одной из них поднялась сухонькая старая женщина в темном сари, обняла меня, и мы долго, не стесняясь, плакали вместе. На другой циновке, покачиваясь, курил кальян еще не старый мужчина – я узнал, что это новый муж матери.

Вот и все ее – вот и все наши – близкие. Правда, в Индии это понятие размыто – близкими могут быть и друзья, и ближайшие соседи, и люди, объединенные общей целью, как верующие, индуисты или кришнаиты. Так что долгое время в память о матери в хижине сидела толпа народу.

И эта молчаливая толпа с одинаковыми темными лицами, и вся эта деревушка отпечатались в моей памяти навсегда.

Глава 11 Фэнтези

– Деревушка спускалась уступами по склону горы. На самом верхнем, открытом восходящему солнцу, располагался дом Рерихов. Это большой, по местным меркам, двухэтажный бревенчатый дом, с обширными верандами, садом и гостиницей для паломников, преимущественно русских. Рядом две христианские могилы – Николая и Елены, – фотографии и надписи на памятниках, низенькие скамеечки перед каждым памятником.

К вечеру того же дня я сидел у этих могил и с тех пор навещал их ежевечерне. Мне казалось, что именно здесь, рядом, упокоилась душа моей матери. Я плакал, надписи на памятниках расплывались, и я ощущал себя на могилке матери, клал перед собой ее фотографию и погружался в свое милое детство, в свою маленькую теплую Индию на первом этаже холодного отцовского дома. Я разговаривал с Лакшми-рани, она утешала меня в невзгодах, и понимание ее жизни и смерти впервые приблизилось ко мне. Нет, она никогда не предавала меня, скорее я сам оттолкнул ее своим мужским эгоизмом, сам разбил красивую шкатулку, где нам было тепло и уютно вдвоем… И я молился не знаю какому богу, и просил прощения у моей бедной матушки, и знал, что она давно простила и меня, и отца, и что благословение ее пребудет со мною…

Мне было хорошо в этой удивительной деревушке. Человек здесь мог побыть один, и никто не мешал ему, никто не лез с советами и липким любопытным вниманием, как в университетском кампусе. Мне нравились пыльные улочки, на которые ни разу за время моего пребывания не пролился дождь; мне нравился источник в пещере, куда бабушка посылала меня за водой, и вода там была такой холодной, чистой и сладкой, совсем не такой, как в Оксфорде. Мне нравилось ходить к большому утоптанному футбольному полю, окруженному деревянными скамьями, где подростки с азартом гоняли мяч, а по праздникам собирались лучшие окрестные команды. Мне нравилось приманивать диких обезьян, которые по утрам, на рассвете, собирались к дому Рерихов полакомиться угощением. Мне нравилось иной раз подниматься по каменным ступеням в чащу горного леса, где находилась община кришнаитов, привечавшая людей любой национальности…