Поиски - [56]

Он продолжал:

— И есть еще другая сторона дела, которая мучает тебя. Желания и опасения, скрывавшиеся за твоими отношениями с Одри. Точно так же, как были желания и опасения, которые толкнули ее к Шериффу. Это спрятано глубже, чем все остальное. И когда их пытаешься пересказать словами, — он застенчиво улыбнулся, — они выглядят фантастически. Гораздо более фантастически, чем рассказы Шериффа о его жизни. Ты рассердишься, если я скажу тебе, что мне кажется: ты страдаешь потому, что ты ее потерял, но ты горюешь гораздо больше потому, что в некотором роде ты хотел ее потерять и ты теперь терзаешь себя этим.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

— Все время, что ты любил ее, ты возмущался собой из-за этого. Я чувствую это, не могу сказать, каким образом, но я уверен, что так оно и было. Может быть, та внутренняя необходимость, которая заставила тебя заняться наукой, заставляла тебя бежать от твоей любви, а может, там было что-то более тонкое. Но что-то такое было, наряду с Одри. Мне думается, что это заставляло тебя любить ее еще больше и вместе с тем ты ощущал потребность освободиться от нее, поэтому теперь, когда она ушла, это причинило тебе такую сильную боль.

— Но мы так мало знаем, — вырвалось у него. — Я чувствую то, что я хочу выразить, но нет слов, нет понятий. Такие случаи, которые значат для нас больше, чем все остальное, столь же темны для нас, как твоя наука для доисторического человека. Мы многое знаем о внешнем мире, который не так уж важен для нас. Но в отношении самих себя… мы дикари, первобытное племя.

— И все же мы можем знать, — продолжал он, — мы можем знать и, быть может, будем знать. Во всяком случае, мне кажется, что это задача нашего времени. Ты помнишь, я однажды говорил тебе что-то в этом роде? Это было после танцев. Одри была тогда. И Мона…

Это имя удивило меня.

— Шерифф тогда оттеснил меня, — сказал Хант, — и когда все кончилось, мы с тобой возвращались домой. И тогда я впервые задумался над тем, что я должен попытаться решить. Тогда это выглядело очень грубо и незрело, но меня это увлекло. Мне и сейчас кажется, и сейчас я в этом уверен больше, чем когда бы то ни было, что без этого самосознания мы пропадем, мы должны найти его, мы вступаем в такую эпоху, когда это особенно необходимо, если только мы справимся с этой задачей, и можно будет отбросить прочь все остальное, науку, роскошь и все наши жалкие достижения.

К стыду своему, я испытывал в ту минуту возмущение, я думал о том, как легко отрицать роскошь тому, кто никогда не знал, что это такое, и успех, когда все надежды на него лопнули. Как легко отвергать мир, когда он уже утрачен. И все-таки его слова произвели на меня сильное впечатление.

3

— Если только мы справимся с этой задачей, — говорил Хант.

— Мне это не поможет, — сказал я, — она ушла и… ты знаешь, как это бывает… мне не верится, что я когда-нибудь забуду ее.

— Я это знаю, — сказал Хант. Он улыбнулся уже знакомой мне улыбкой, в которой сквозило страдание. — Я это довольно хорошо знаю. — Он помолчал. — По-моему, у тебя не так уж много оснований жаловаться.

Тон, каким это было сказано, глубоко тронул меня, и в то же время мне стало легче: вид чужого горя подействовал на меня благотворно; я поймал себя на том, что мне интересно узнать, что же произошло в жизни Ханта.

— В чем же дело? — спросил я. — Что у тебя случилось?

Он сидел молча, потом с трудом выговорил:

— Ты помнишь Мону?

Опять это имя! Я стал вспоминать и смутно восстановил в памяти бледное, хорошенькое и глупенькое лицо, безразличное, когда оно обращалось к Ханту, и оживлявшееся, когда она смотрела на Шериффа. Мы тогда встречали рассвет. Услышав, как Хант произнес ее имя, я сразу все понял, и острая жалость пронизала меня.

— Неужели ты до сих пор влюблен в нее?

Он слегка отвернулся, отсвет огня падал на его скулу, то разгораясь, то угасая.

— Я люблю ее с тех самых пор, — сказал он. — Уже более шести лет. За это время, — добавил он, — я только один раз поцеловал ее и притворился, что это была шутка.

— Ты видишь ее? — спросил я.

— Изредка. Когда она не слишком занята. В другое время я ей пишу. Иногда она мне отвечает.

Я был поражен. Он слишком откровенно рассказывал о своем унижении. Я сказал:

— А она знает, как сильно ты ее любишь?

— Она не слишком умна, — сказал Хант, — но думаю, что это до нее дошло.

— Ей нужен кто-нибудь другой?

— Я не знаю. Иногда мне кажется, что да. Иногда нет. Наверное, она сама не знает. Но я ей не нужен.

— Наверно, все-таки нужен, — сказал я. — Иначе она бы давно это прекратила.

— О, ей нравится иметь мужчину у своих ног. Кому это не нравится?

Он посмотрел на меня, лицо его было бледно, а между бровей залегла глубокая морщина, и это на мгновенье кольнуло меня, напомнив мне Одри.

Взволнованный открывшейся мне картиной чужого страдания, я испытывал смешанное чувство жалости, участия, известного удовлетворения, сознание, что я бессилен чем-нибудь помочь ему. А кроме всего прочего, я не мог этого понять. Я никогда не был в курсе отношений Ханта с женщинами. Теперь, когда я слушал медленные, короткие фразы, в которых раскрывалась страсть, настолько безнадежная, что больно было слушать, вместо сочувствия меня охватило раздражение: этот человек, так тонко разбирающийся в чужих делах, в своих собственных оказывается таким слабым и беспомощным. Я уже понимал, что он знает нечто о человеческой натуре и сам я рядом с ним выгляжу обидно невежественным. Тем более мне хотелось упрекнуть его за бездействие. В конце концов, я в своей жизни успел кое-что сделать, и он, показавший мне некоторые причины моих глупостей (и упустивший из виду, думал я, мои необыкновенные способности), мог бы тоже что-то сделать.