Поиск-90: Приключения. Фантастика - [41]

Вот и определение.

Способности его, имена ученых, которых он вспомнил, были неземными. И теория угнетенного поля никогда на Земле не создавалась…

Глеб вспомнил вопрос знакомого врача о родителях.

Своего детства Глеб почти не помнил. Помнил лишь дымы над дорогами, дымы, застилавшие солнце. Черный снег и колючую проволоку. Помнил чье-то женское лицо, наверное мамы.

Глеб встал и подошел к окну. Город спал, лишь одинокие огни реклам подрагивали над крышами. Было часа два ночи…

А что, если попробовать задавать вопросы своей второй памяти, подумал Глеб. Может быть, она что-нибудь подскажет? Ну, например, так… Кто мои родители?

Память молчала.

Значит, надо изменить вопрос. Спросить вот что: откуда я? Где моя родина?

И ответ пришел.

Плеснули Глебу в глаза фиолетовые волны безбрежного океана. От набережной до самого горизонта уходили вдаль строения неизвестного города. Легкий ветер шелестел в багровых листьях деревьев. Пестрая толпа текла по улицам, а над ней проносились прозрачные шары летательных аппаратов. Цветовая гамма менялась, искрилась, складывалась и вновь распадалась, как в гигантском калейдоскопе. А над всем этим шло в зенит ослепительно голубое солнце.

Словно с птичьего полета видел Глеб эту землю… И чувство тоски, почти непереносимое чувство одиночества пришло к нему.

Надо ехать в детдом, решил Глеб. Попытаться выяснить, как я там появился.

Узнав по телефону, что ближайший нужный поезд уходит без малого через три часа, он заказал такси до вокзала. А потом, взяв папку с расчетами, несколько раз подбросил ее, точно взвешивая, и, присев к столу, начал писать.

* * *

— Послушайте, Чернов, — директор института раздраженно махнул рукой, — ваш рассказ наводит на мысль, что сегодня на дежурстве вы либо были в нетрезвом состоянии, либо спали.

— Да побойтесь бога, Густав Янович, — сторож насупился. — Трезв я был и не спал. Нельзя мне пить, врачи запретили. Поклясться могу, что папка эта будто сама на стол свалилась. И даже не свалилась вовсе, а появилась на столе. Я как раз прикуривал. Чиркнул спичкой, гляжу — а она лежит.

— Хорошо, — директор встал. — Вы можете идти.

А когда сторож вышел, он прошелся по кабинету, поглаживая бритый череп. Потом наклонился к селектору и, нажав кнопку, спросил:

— Как дела, Юрий Никитич?

— Все по-прежнему, — раздалось в ответ. — Первые два предложения читаются ясно: «Уважаемый Густав Янович, не удивляйтесь, получив это неожиданное послание. Решение задачи неверно, потому что…», а дальше идет совершеннейшая галиматья. Это даже не шифр…

— Ясно, — директор озабоченно вздохнул. — Ну, а как с самим Сажиным? Я посылал узнать.

— Был я у него, — отозвался в селекторе голос шофера. — Дома никого нет. Сосед говорит, что слышал, как машина подъезжала. Может, уехал куда.

* * *

В детском доме Глеба встретил директор, молодой парень с университетским значком на лацкане пиджака.

— Попробую вам помочь, — сказал он. — Хотя надежды почти никакой. Персонал нашего дома давно обновился. А архивы, — он пожал плечами, — ну какие архивы были в сорок четвертом? Одна забота — накормить, одеть, вылечить… Да вы лучше меня это знаете. Впрочем, подождите здесь, я взгляну на старые записи.

Минут через пятнадцать директор вернулся.

— Улов небогат, но кое-что есть. — Он помахал зажатыми в руке листами бумаги. — Тут адрес одной белорусской деревни, Гостино называется. Оттуда вашу группу, отбитых из детского концлагеря, партизаны через линию фронта перебросили. Поезжайте, порасспросите стариков. Как знать, может, кто-то и вспомнит.

* * *

Поездом, самолетом, снова поездом, потом машиной, а с нее пересев на телегу, добрался Глеб до места. В сельсовете его встретила секретарь.

— Вам в школу надо сходить, — посоветовала она. — Спросите там учителя физики Семена Игнатьевича Быстролета. Партизанил он в этих краях. Здесь и руки лишился. А теперь историю отряда пишет. Уж если кто знает, так он.

В новой двухэтажной школе, в учительской, Семен Игнатьевич Быстролет пил чай, наливая себе из самовара. Чашку он держал левой рукой, правый рукав пиджака был пуст и засунут в карман. Учитель сопел и отдувался, и лицо его, широкое и доброе, было полно такого удовольствия, что Глеб невольно улыбнулся.

— Не знаю, право, чем помочь, — сказал Семен Игнатьевич, звучно окая. — Я почти не занимался историей концлагерей. Удивительно, знаете ли, скудные материалы. Когда партизаны совершили рейд на детский концлагерь, они при отступлении подожгли его. Архив, понятно, сгорел. Концлагерь же для взрослых сами фашисты уничтожили. Даже бараки с землей сравняли.

— И ни одного человека не осталось в живых?

— Нет. Лагерь был чрезвычайно засекречен и строго охранялся. За три года существования лишь один человек смог бежать. Как ему удалось такое, трудно сказать, а только бежал. Долго скрывался: по болотам плутал — места тут у нас гиблые. Потом, уже умирающего, его наши партизаны подобрали. В беспамятстве был, бедняга. Бредил. Все про шахту что-то говорил. Наверно, до войны шахтером работал… Если хотите, я вас на то место, где, лагерь был, свожу. Уроков у меня сегодня больше нет.

Минут двадцать они тащились на телеге по большаку.