Поиск-83: Приключения. Фантастика - [3]

— Да-а… Буцефал!

— А вы что думали, призового рысака дадут?

— Ладно. — Семченко круто развернулся на каблуках. — Программу праздника отпечатали?

Первого июля отмечалась годовщина освобождения города от Колчака.

— Еще позавчера, — небрежно сказал Вадим.

Он сам переписывал текст программы и весь распорядок мероприятий знал наизусть. Днем парад войск гарнизона на Сенной площади и митинг. В семь часов митинг перед зданием гортеатра. Затем концерт в самом театре с участием артистов приезжей петроградской труппы, на который Вадим намеревался пригласить редакционную машинистку Наденьку. В это же время в гарнизонном клубе, давали спектакль «Две правды», в мусульманском — концерт и отрывки из пьесы «Без тафты». Еще намечались концерты в Доме трудолюбия на Заимке и в клубе латышских стрелков «Циня».

— Покажи, — потребовал Семченко. Взял программу и начал ходить с ней от стены к стене. — А где клуб «Эсперо»?

— Нигде, — сказал Вадим.

— Причина?

— У вас свои интересы, узкие. Членов мало… Кто к вам пойдет?

— Это у нас узкие интересы? — поразился Семченко. — А пятьдесят восемь членов, по-твоему, мало? Да сочувствующие!

Все в редакции знали, что бывший командир роты Николай Семченко изучает международный язык эсперанто. И подробности знали. В боях под Глазовом он был ранен, долго валялся в госпитале, и там его приохотил к этому занятию доктор Сикорский, снабдив соответствующей литературой: самоучителем Девятнина, стихами эсперантистского поэта Печенега-Гайдовского и собственным рукописным переводом на эсперанто поэмы «Руслан и Людмила». С этим запасом и вступил Семченко на тернистую стезю эсперантизма.

Сам Сикорский, будучи пацифистом, считал эсперанто залогом всеобщего мира, а Семченко, напротив, твердо верил в грядущие потрясения, при которых международный язык послужит общепролетарскому делу. Он неоднократно предлагал учредить в губернской газете «Уголок эсперантиста», в чем, однако, не был поддержан членами редколлегии, а на его столе аккуратно подобранной стопой лежали все тот же самоучитель Девятнина, перешедший в его вечное пользование, и «Фундаменто де эсперанто» Людвига Заменгофа. Он соблазнял ими каждого второго посетителя редакции, как правило, безуспешно. Вадима тоже пытался обратить в свою веру. Чуть не силой всучил ему книжечку «500 фраз на эсперанто», выпущенную в прошлом году в Казани.

Фразы были такие:

«Весною снег и лед тают.

Меньшевик есть человек, недостойный веры.

Жену инженера мы можем назвать инженерша.

Моя сестра так чистоплотна, что даже одной пылинки нельзя найти на ее платье.

Мир хижинам, война дворцам!

Чистые белые манжеты и воротничок — хорошее украшение для мужчин, не правда ли?»

И прочее в этом роде — перевод давался тут же.

Вадим книжечку взял, подержал у себя для виду дня три, а после вернул Семченко, сказав, что у него к иностранным языкам вообще способностей нет. Дома он занимался французским, хотел в университет поступить на исторический факультет, но в изучении эсперанто никакого проку для себя не видел — все равно ничего путного на нем не написано.

— А что там будет, в вашем «Эсперо»? — поинтересовался Вадим. — Концерт, что ли?

— Приходи, увидишь. Завтра после митинга жду тебя у Стефановского училища. Понял? — В голосе Семченко ясно прозвенели приказные нотки, и у Вадима не хватило духа отказаться. Впрочем, тут имелись свои нюансы. Если бы не Семченко, почему-то ему симпатизировавший, Вадима давно выгнали бы из редакции за нерасторопность и забывчивость — качества для курьера непростительные.

Весной он ходил в университет на лекцию московского пананархиста Гордина, который изобрел международный язык «АО». В этом языке было всего одиннадцать звуков, пять гласных и шесть согласных. На письме они обозначались цифрами, чтобы никому не обидно было — ни русским, ни тем, кто латинским алфавитом пользуется или еще каким. В университетском клубе, где шла лекция, дым стоял коромыслом, в углу кто-то тренькал на гитаре, а Гордин, патлатый, толстый, в пиджаке фиолетового бархата с обтрепавшейся золотой бахромой, словно сшитом из театрального занавеса, писал мелом на доске слова своего языка, объяснял грамматику. Вадим тогда отметил на папиросной коробке спряжение глагола «делать». У него до сих пор эта коробка дома валялась: «аа» — делать, «биааб» — я делаю, «цеааб» — ты делаешь, «циауб» — ты будешь делать. Потом Гордин взял гитару — это его оказалась гитара — и стал показывать, как те же слова можно звуками изобразить. Это был не просто международный язык, а универсальный. «Циауб! — возглашал он, поднимая голос на последнем слоге и ясно, с хлопком, выговаривая звук «б», после чего припадал толстой грудью к гитаре, резко дергал струны, тряс деку. — Беаоб!»

Этот язык, как объяснил Гордин, предназначался для будущего пананархистского общества, где главную роль будут играть не мысли, а чувства. Чепуха, конечно, но если уж выбирать между эсперанто и языком «АО», то Вадим, пожалуй, предпочел бы последний. Гордин, по крайней мере, честно заявил: его изобретение практического смысла пока не имеет, общество еще не созрело для такого способа общения. А эсперантисты тем и раздражали больше всего, что при каждом удобном случае выставляли напоказ жизненную необходимость своего эсперанто, необыкновенную его важность. Выходило, будто они весь мир хотят спасти, человечество осчастливить, а окружающие этого не понимают, не ценят и даже суют им палки в колеса.