Похвала подлости - [17]

Даже в системах судопроизводства тех стран, где, прежде чем свидетельствовать в суде, требуется поклясться «говорить правду, одну только правду, ничего, кроме правды», не требуется говорить всю правду: о чем спросили, о том должен ответить; о чем не спросили, о том вполне можешь умолчать. На вполне законном основании: никто никого за язык не тянет говорить то, о чем не спрашивают. Если же при этом пострадает правда, то тем хуже для нее.

Великий Марк Аврелий велик тем, что сумел первым и пока — последним во всей всемирной истории стать и быть Правителем (за двадцать лет его правления в возглавляемой им стране ни разу не было голода, несмотря на постоянно обрушивавшиеся на нее природные и иные катаклизмы), Философом (он успешно прошел полный курс обучения философии у знаменитого философа-стоика Аполлония Халкедонского) и Человеком (он первым в Римской империи отменил гладиаторские бои и приказал подвешивать прочные сети под канатами, на которых выступали циркачи-канатоходцы). Но даже он по поводу правды сказал весьма обтекаемо: «Не правда — не говори» [65, с. 70]. То есть, не сказал всей правды — не беда: в конце-то концов, ведь не солгал же!

Так и считалось бы до сих пор, что солгать — значит сказать неправду, если бы не великий возмутитель философского спокойствия Жан-Поль Сартр. Мало того, что он стал первым и пока — последним во всей всемирной истории человеком, отказавшимся от присужденной ему Нобелевской премии (по идейно-этически-политическим мотивам), так он еще и совершил переворот в понимании того, что есть ложь. Герой его пьесы «Дьявол и Господь Бог» произносит: «Я лгал им своим молчанием» [93, с. 271]. Тем самым Сартр сформулировал свое кредо антиподлеца: «Не лгать! Ни словами, ни молчанием». Ведь на самом-то деле не сказать неправду — еще не значит не солгать.

Дипломату, как известно, язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли. На то он и дипломат. Одно он говорит, другое — держит в уме. Это — его средство достижения цели. Это — его работа.

У политика его цель, как известно, оправдывает его средства достижения его цели. На то он и политик. Одно он говорит, другое — делает. Это — его работа.

Для философа же нет и не может быть такой цели, которая оправдала бы любые средства.

Для философа и ученого нет такой цели, которая оправдала бы полуправду.

Работа философа и ученого — быть объективным. Независимо от своих симпатий и антипатий, своих пристрастий и своего отвращения.

Как человек философ и ученый имеет право любить и ненавидеть, восхищаться одним и презирать другое.

Как профессионал — нет. Как профессионал он не имеет права хотеть не знать, потому что его работа — знать, понимать и делиться — полностью, без остатка, ничего не скрывая, не утаивая и не приукрашая, своим знанием и пониманием с другими людьми…

Как хотелось бы не знать что произошло с Ульрихом фон Гуттеном после того, как он был вынужден покинуть свою родину, но у нас нет права не знатьэтого.

«Гуттену пришлось бежать в Швейцарию. Измученный, больной, без средств к существованию, подавленный неудачным исходом восстания, он прибыл в Базель, рассчитывая, видимо, найти приют или, по крайней мере, моральную поддержку у Эразма Роттердамского, проживавшего в то время в этом городе» [83, с. 131].

«В конце 1522-го года Гуттен бежал из Германии и явился в Базель. Еще по дороге туда, в Шлеттштадте, он говорил Беату Ренану и другим, что, приехав в Базель, он обязательно постарается встретиться с Эразмом и обсудить с ним все, что произошло в Германии.

Первое известие о прибытии Гуттена в Базель Эразм получил через Генриха фон Эппендорфа, молодого человека, который учился в то время в Базеле на средства Георга Саксонского и раньше уже познакомился с Гуттеном.

Дальнейшие события заставляют сомневаться в том, что Эразм обрадовался этому известию, ибо, осведомившись о здоровье и обстоятельствах Гуттена, он поручил Эппендорфу дружески передать рыцарю, что он, Эразм, не желал бы, чтобы тот компрометировал его своим посещением(курсив — Б. П., Е. П.).

Когда Эппендорф сказал, что, может быть, Гуттен все же желал бы поговорить с Эразмом, то Эразм ответил, что согласен на это, если это так важно для Гуттена, и если тот желает ему сообщить что-то важное, Гуттен может к нему придти. Вопрос только в том, может ли он (Гуттен) при своей болезни вынести холод в комнате Эразма (как будто внутри дома Эразма было холоднее, чем снаружи, где, собственно и приходилось обитать Гуттену, лишившемуся к тому времени всех средств к существованию. — Б. П., Е. П.).

Совершенно естественно, что Гуттен с гордостью отказался от такогопредложения…

Гуттен шлет Эразму письмо: «Так как ты предпочитаешь блюдолизничать с теми, кто имеет власть, чем оставаться со мной верным своей дружбе, то я принужден с тобой порвать» [121, с. 417–432].

Вполне отдавая себе отчет в том, что он поступил, мягко говоря, некрасиво Эразм, вместо того, чтобы попытаться исправить свою ошибку, переходит ко встречным обвинениям в адрес Гуттена и пишет «Spongia Erasmi adversus aspergines Hutteni» («Губка, смывающая гуттеновские брызги»).