Похождения поручика Ржевского - [55]

— И что вы скажете сейчас про мои губы? — заулыбалась девушка.

— О, это самая притягательная часть вашего лица! Теперь я отчетливо вижу, что они ярко алого цвета, восхитительно очерчены и очень выразительны. Нижняя губка полнее верхней и к ней хочется прильнуть. А верхняя капризна, своенравна и ее хочется отодвинуть от нижней, сказав: погоди, милая, не препятствуй нежностям. Твое время придет, и ты наговоришь много дерзостей этому поручику, но потом, потом. А пока уступи, смирись, побудь паинькой…

— Чем же вы собрались раздвигать мои губы?

— Губами своими. Вы ведь помните, что нам позволяется пускать их в ход против девушек, но не переходить рамок благопристойности.

— Каковы же эти рамки?

— Я, честно сказать, не знаю. Видимо, их надо определять путем эксперимента. Ведь каждая девушка имеет свой характер и темперамент: одной достаточно поцелуев в щечку, другой — в губки, но без их раздвигания, а третьей мало поцелуев, и она позволяет себя потискивать в интимных местах…

— Вы много девушек целовали и тискали, Дмитрий?

— Я боюсь отвечать на такой вопрос, Наташенька: вы ведь можете разочароваться во мне, и я даже не узнаю, от чего. Скажу, что немного и вы подумаете: какой рохля-гусар мне достался! При большом числе можете решить, что я бегаю за каждой юбкой, но это не так: меня восхищают только подлинные красавицы. И вы, Натали, красавица редкая! Лицо ваше я уже изучил и описал, но какова ваша стать! Высокая полная шея достойна изваяния в мраморе, гладкие плечи и руки явились будто с картин Рубенса, а груди? Венеру Милосскую при виде одной вашей груди перекосило бы от зависти, а завидев обе, ей захотелось бы вцепиться в них от злости руками — вот только рук у нее, как известно, нет.

— Как можете вы говорить о том, чего не видели? — возразила Наташа, алея до той самой шеи.

— Я воссоздал ваши стати воображением по тем признакам, что спрятать у вас никак не получилось. И потом я льщу себя надеждой, что сегодня вы мне их покажете…

— Ни за что! — воскликнула поповна.

— Тогда пойдем по цепи благопристойности с начала, — сказал Ржевский. — Прилягте рядом и я стану вас целовать, но щечку все же пропущу…

Вернувшись под утро в расположение эскадрона, он увидел сидящих возле костерка с чашками кофе в руках (разжились зернами у плененных поляков) Арцимовича и Бекетова.

— Сегодня вы от нас не отвертитесь, командир, — угрюмо сказал Бекетов. — У поповны отца в князьях нет.

— Мог бы отвертеться и с легкостью, — хохотнул Ржевский, — но очень уж кофе захотелось выпить. Вы мне его заварите?

— Заварим в обмен на рассказ, — живо подхватился Арцимович и начал манипуляции с зернами.

— Вам приходилось когда-нибудь спать на перине? — спросил Дмитрий.

— Нет, — мотнули головами корнеты.

— А мне приходилось, в доме у Каролины. Так вот удовольствие от той перины — бледная тень по сравнению с «периной» во плоти. Ах, как она подо мной колыхалась, пружинила, ходила ходуном, трепетала, елозила и под конец сотрясалась! У меня, признаться, раньше не было любови с полной женщиной. А это же сплошной восторг, улет, предел желаний!

— Да-а… — мечтательно провыли корнеты, а въедливый Бекетов спросил:

— Но как вы к ней подобрались? Там же отец с матерью рядом…

— Ну, слушайте. Как вы знаете, туда уже ввинтился на постой здоровенный артиллерист, который явно зарился на поповну…

Глава сорок четвертая Переезд в Петербург

В начале мая Лиза разрешилась от бремени. Все прошло благополучно, мальчишка при рождении орал басовито, что по единодушному мнению повитух свидетельствовало о его отличном здоровье. Лиза потеряла с поллитра крови, но восстановилась быстро и через две недели легла с Максом в одну кровать. Их восторги длились почти до утра, а проснулись они в тесном сплетении друг с другом. Но Бог, как известно, не Яшка… Через месяц после рождения у мальчика начался почти непрерывный понос, а спустя пять дней он умер. Лиза почти обезумела от горя, а Городецкий стал очень мрачен, говоря себе: «Вот тебе и эффект бабочки… Не получится у тебя тут, наглый попаданец, плодиться и размножаться!». Когда Лиза пришла в себя, то очень переменилась: вспомнила о Боге, стала часто ходить в церковь, а с мужем в постель больше не ложилась. Более того, сказала ему как-то, поджав губы:

— Заведи себе, Максим Федорович, содержанку. Денег на квартиру для нее у тебя хватит, да и на все ее прихоти тоже. А меня прошу не тревожить. Может я когда-нибудь и оживу, но уже вряд ли в паре с тобой…

Потолкавшись по Москве еще с месяц, Городецкий решил, что ему необходимо сменить обстановку и, уладив все денежные дела и продав участок с начатым домом, уехал в Петербург. Там он пожил с неделю в гостинице, а потом снял две комнаты в четырехкомнатной квартире у вдовы майора, погибшего в Польше при подавлении восстания. Квартира была на Слоновой улице (южная часть Суворовского проспекта), относившейся в 1836 г. к городской окраине новой застройки. Вдову звали Екатериной Васильевной Герцингер, но она предпочитала называться девичьей фамилией Милованова, а лет ей было тридцать три.

С ней жила дочь 15 лет от роду (угрюмоватая, высокая, тощая белобрысая девочка-девушка со взглядом исподлобья — видимо, вся в отца, балтийского немца), была, конечно, и прислуга — широкоплечая финка лет двадцати пяти. Позже Городецкий спохватился: на черта он влез в этот бабий коллектив, но первое время ему было плевать на весь мир, а потом стало совестно их бросать. Екатерина Васильевна свою фамилию оправдывала, то есть была в самом деле мила — и внешностью и характером. Почему при такой привлекательности она не вышла повторно замуж Городецкому было сначала непонятно. И лишь потом ему открылась еще одна черта характера квартирохозяйки: она была очень мнительна.