Похождения двух горемык - [28]

Стараясь думать об этих странных коридорах, я бежал по тропинке все быстрее. Лицо стянуло морозом, нос побелел — я это видел, закрывая один глаз. Наконец я выскочил на аллею. Деревья вдоль аллеи стояли высокие, неподвижные, бело-розовые. Люди шли быстро, прикрывая рты шарфами, белыми от дыхания.

Дома отца не оказалось, и я, секунду подумав, побежал в лабораторию. Отец сидел в своем кабинете в пальто — было холодно — и быстро писал. Увидев меня, он в знак приветствия вытаращил глаза, но продолжал писать.

Вдоль стен кабинета свешивались метелки колосьев, на столах стояли прямоугольные жестяные коробки с семенами.

Я подошел к папе, увидел, что он быстро заполняет таблицу: «содержание белка в зерне», «стекловидность»...

Наконец он бросил ручку, довольный, откинулся назад.

— Видал-миндал? — сказал он, показывая на таблицу.

— А что... здорово? — спросил я.

— Ка-ныш-на! — дурачась, сказал он.

Он поднялся, довольный, заходил по комнате, потом встал у окна, закинув ладони за голову.

— А давай на лыжах! — сказал он. — Наперегонки!

Потом мы ходили по территории станции, заходили в лаборатории, оранжереи, отец показывал мне «инте-рес-нейшие вещи». По дороге мы зашли погреться на конюшню, и мне так там понравилось, что неохота было уходить.

Вообще, конюшни не отапливаются, — считается, что лошади обогревают их своим теплом, но в тот день, по случаю морозов, конюх затопил в своей комнате печку — красное зарево дрожало в темном коридоре, доходило до дальней стенки.

Войдя в конюшню, я задрожал от одного только запаха! Еще раньше, когда мы всей семьей жили на Пушкинской опытной станции, я все почти время проводил на конюшне — помогал конюху, чинил сбрую, запрягал и распрягал.

И здесь, когда я на следующее утро снова пришел на конюшню, я первым делом рассказал конюху Жукову об этом и стал упрашивать его, чтоб он разрешил мне что-нибудь сделать, например, почистить стойла, и потом, абсолютно довольный, вез тачку с лопатой по проходу, по скользким, мягким доскам пола.

Убрав стойла, я снова стал приставать к Жукову.

— Съездить никуда не нужно?

Но он не отвечал. Наконец минут через сорок он сипло сказал:

— Знаешь старый телятник?

— За Егерской аллеей?

— Там прессованное сено. Сюда привезешь... Букву возьми.

Я подпрыгнул от радости: Буква была самая красивая лошадь. Я зашел в темное стойло, вывел за недоуздок Букву, по пути к выходу надел на нее хомут, чересседельник, взял дугу. Выйдя на свет, Буква затрясла головой, заржала. Проведя ее через двор, я впятил ее между оглобель саней, запряг.

Мы проехали по Егерской аллее, проскочили со стуком бревенчатый мост и повернули по узкой дороге к телятнику.

Вся площадка перед телятником была измята отпечатками разных шин, обуви, — что за странная жизнь бурлит здесь, у заброшенного строения?

Перекидав в сани спрессованное кубами сено, я примчался обратно на скотный двор, перекидал сено через окно в фуражный отсек, потом распряг Букву и повел ее в конюшню.

У двухэтажного каменного общежития стояли четыре автобуса — какого-то странного, непривычного вида. Из первого автобуса вылез человек с черной бородой и поманил меня пальцем. Слегка испугавшись, видя сзади Букву, я подошел.

— Дело есть, — сказал он.

— Сейчас... только лошадь поставлю.

Я вошел в темную конюшню и вдруг услышал, как колотится сердце.

Что еще за дело ко мне у этих людей, приехавших на таких необычных автобусах?

Походив по темному пахучему коридору, чуть успокоившись, я вышел. Бородатый человек, при внимательном рассмотрении, оказался довольно молодым, борода, видимо, была отпущена для важности.

— Привет... Ты здешний?

— В общем, да. — сказал я. — А что?

— Работаешь? — Он показал в сторону конюшни.

Я кивнул.

— С лошадью здорово умеешь! — сказал он.

Я кивнул, хотя понимал, что пора уже что-то мне сказать.

— В кино поработать хочешь? — спросил он.

Я сразу все понял: и почему он ко мне приглядывается, и для чего эти огромные автобусы!

Вот это дело, действительно! Не то что сено возить!

...Сено можно провозить хоть всю свою жизнь, и в соседней деревне, может быть, будут тебя знать и больше нигде. А тут день работы — и выходишь на мировую арену!

Я кивнул. Он подумал, потом протянул руку, стащив перчатку:

— Зиновий... ассистент режиссера.

Я молчал.

— Саша, — спохватившись, сказал я. — А эти автобусы — для съемок?

— Именно, — сказал он. — Это вот — лихтваген — осветительную аппаратуру возит, а этот — тонваген — со звукозаписывающей... Камерваген — съемочная. А этот вообще для всего остального.

— А можно посмотреть?

— Ну, давай.

Открыв сзади дверь, мы влезли в тонваген. Сначала была маленькая комнатка — подсобка — с верстаками, тисками, паяльниками, проводами, оловом и канифолью, потом было полутемное помещение побольше — посередине стол, к стенам прикреплена аппаратура (чтоб не падала при качке): большой серый магнитофон, усилитель, микрофоны на раздвижных «удочках».

Вот это техника! Только что самым сложным прибором был хомут, и вот уже — шкалы, микрофоны, мигающий в полутьме зеленый глаз большого магнитофона.

— Чего надо? — сказал человек, поднимаясь со скамейки.

— Все! Все! Уходим! — сказал Зиновий.