Похождения двух горемык - [27]

— Сейчас сморщится ведь! — сказала мама.

Тут же он сморщился, как всегда морщился, когда задумывался.

— И ты тоже, — сказала мама. — Так же морщишься! Папа родимый! — Она махнула рукой, потом встала и ушла в другую комнату.

Я слышал его глухой, сиплый голос и почувствовал, как я соскучился. Через два дня были ноябрьские праздники, и я решил вдруг съездить к нему.

Сразу же за вокзалом пошла тьма, темные пустые пространства. Иногда только — фонарь, под ним дождь рябит лужу.

Я смотрел в темное окно, с тоской понимая, что все это — безлюдье, темнота, пустота — имеет теперь отношение к моей жизни.

Я вышел на пустую платформу среди ровного поля. Сошел на темную скользкую тропинку, балансируя, пошел по ней. Тропинку в темноте переходил гусь, из клюва гуся шел пар.

Очень нескоро — будто через сто лет — я увидел освещенные окна. Я пошел вдоль них и в одном увидел отца. Он стоял посреди комнаты, как обычно стоял у нас дома: сцепив пальцы на крепкой лысой голове, покачиваясь с носка ботинок на пятку, задумчиво вытаращив глаза, нашлепнув нижнюю губу на верхнюю.

Я обогнул дом, прошел по коридору, вошел в комнату. Комната оказалась общей кухней — у всех стен стояли столы.

Увидев меня, отец вытаращил глаза еще больше.

— Как ты меня нашел?! — изумленно сказал он.

— Вот так, нашел, — усмехнувшись, сказал я.

— О! Есть хочешь? Давай! — всполошился он.

На плитке кипел чайник. Он снял чайник, поставил кастрюлю с водой. Потом выдернул ящик стола. По фанерному дну катались яйца — грязные, в опилках. По очереди он разбил над кастрюлей десять яиц, стал быстро перемешивать их ложкой.

— Новый рецепт!.. Мягкая яичница! — подняв палец, сказал он (как будто яичница имеет право быть еще и твердой!).

Потом, по своему обыкновению, он стал рассказывать, какие замечательные у него новые идеи, какую инте-рес-нейшую книгу он напишет!

Из десяти яиц получилась маленькая, черная, пересоленная кучка.

— Слушай! — сказал отец. — А пойдем в столовую? Отличная столовая! Класс!

Мы вышли на улицу, пошли в столовую, но там было уже пусто, только толстая женщина выскребала пустые баки.

— Все уже! — зло сказала она. — Раньше надо было приходить!

— Как? — Отец удивленно вытаращил глаза.

...На следующее утро мы пошли с ним гулять. За ночь выпал снег — вокруг были белые пустые поля. Я ждал на улице, пока он выйдет, стоял, нажимая ногой черный лед на луже, гоняя под ним белый пузырь. Вот вышел отец, в сапогах и ватнике, и мы пошли.

Мы долго ходили по дорогам. Отец, чтобы уйти от волнующей темы — его отъезда, все говорил о своих опытах:

— ...инте-реснейшее дело!.. Я сказал Алексею — он ахнул!

Голос его гулко разносился среди пустого пространства. Потом мы шли по высокому берегу. Река внизу замерзала, по ней плыли тонкие, прозрачные льдины. Вороны с лету садились на них, иногда, поскальзываясь, падали набок.

На следующий день вечером я уезжал. Мы долго шли в темноте, и только у самой станции он вдруг притянул меня к своему плечу, спросил, конфузясь:

— Ну, а ты как живешь?

Я самолюбиво отстранился.

Потом я часто вспоминал эту поездку.

За то время, что я провел у него, я понял, что живется ему там довольно одиноко. Все сотрудники по вечерам уезжали в город, а местные не очень с ним общались, потому что он был приезжий.

Я часто представлял, особенно по вечерам, что он сейчас делает: идет куда-нибудь в темноту в резиновых сапогах или стоит, задумавшись, посреди кухни?

Я бы хотел снова это увидеть, но шли занятия в школе, и поехать к нему было невозможно.

Начались зимние каникулы. Я гулял в основном с ребятами со двора, и никак почему-то не получалось вырваться и уехать.

Тридцать первого декабря наш дворовый вожак, Макаров, сказал, что надо нам отметить новый наступающий год, для этого нужны «бабки» (так он называл деньги), а для этого нам всем придется немного поработать.

Ничего заранее не объясняя, он привез нас на троллейбусе к железнодорожной платформе «Дачное». Там он вдруг достал из кармана красные повязки, сказал, что мы теперь дружинники и должны отбирать елки у тех, кто выходит из электрички, потому что они, ясное дело, везут их из леса. Две елки отобрал он сам, третью мы отобрали у старичка в валенках все вместе.

Потом мы проехали остановку, продали все три елки у магазина за десять рублей.

Домой я пришел в полдвенадцатого. Мама не сказала ничего, только вздохнула.

Мы встретили с ней Новый год, потом я пошел спать.

Но, ясное дело, я не спал. Я все вспоминал того старичка, у которого мы отобрали елку. И главное, хулиганы, действительно срубившие елки, просто отталкивали нас и проходили, а купившие елки — вернее, самые робкие из них — не могли доказать своей правоты и отдавали!

...Ночью я поклялся себе, что занимаюсь подобными делами последний раз. Утром, вместо того чтобы выходить во двор и снова встречаться с Макаровым, я оставил маме записку и помчался к отцу — были каникулы.

Народу в поезде оказалось мало. Я сидел у окна. Поезд шел среди синеватого снежного поля, вспоротого кое-где ослепительно белой цепочкой следов, — день стоял солнечный и холодный.

Я вышел на станции, сразу закрыл лицо рукой от мороза и обежал по узкой тропинке среди высоких снежных стен. Местами от дорожки уходили снежные коридоры с розовым светом в них, гладким примятым дном, длинными параллельными царапинами на стенах. Хотелось пойти туда, но коридоры эти шли поперек моего пути. Взбежав на пригорок, задыхаясь от мороза, я с удивлением увидел, что коридоры эти никуда не ведут — доходят до горизонта, до леса, и, описав там широкую дугу, идут обратно.