Похождения двух горемык - [26]
— Почему же, — говорит, — если бы дохлая, а то маринованная!
— Нельзя, — говорю, — вмешиваться в биологический цикл, маринованных рыб в реку пускать.
— Идея! — Витя вдруг закричал.
— Ну, что?
— Давай кому-нибудь в форточку ее забросим! И человеку приятно, и нам хорошо!
— Точно! — говорю.
Размахнулся я и точно в форточку попал во втором этаже!
И тут же высовывается из нее голова, тот же наш грозный старичок, надо же!!
— Бежим! — Витя говорит.
Пробежали мы вокруг дома, снова на улицу выбегаем — глядим, старичок наш идет, с милиционером уже!
— Вот они!! — как крикнет.
Мы — бежать. Забежали в какой-то тупик. И там почему-то доска эта оказалась: «Разыскиваются преступники... Петухов... Абдуллаев... Шинов».
Витя шепчет радостно:
— Нас еще нет!
Посидели мы там, сжавшись, за урной минут двадцать, выскакиваем — и прямо в объятия милиционера попадаем!
Приводят нас в отделение. На столе селедка лежит в обертке, как бы улика.
— Так. Объясните, откуда у вас селедка, — милиционер говорит.
— В магазине купили, — Витя говорит. — Смотрите, вот и цена на бумаге!
— А в фортки гражданам зачем забрасывали?
Пришлось нам рассказать вкратце, конечно, всю жизнь.
— Так! — милиционер говорит. — Придется в школу вам сообщить, как вы живете. А пока идите домой, занимайтесь, и чтоб больше я вас не видел. И селедку свою возьмите, здесь нам она не нужна.
Взял Витя селедку, вышли мы с ней на улицу. Витя в лицо ей смотрит и говорит:
— Да-а-а-а! Устроила нам жизнь эта золотая рыбка!
— При чем тут она? — говорю. — Сами мы себе все устроили!
— Ничего!.. — Витя говорит. — Зато болтаемся, ничего не делаем!
— Да? — говорю. — Честно говоря, никогда еще так не уставал!
Идем по улице — снова дождь! Весна уже настала, что ли?
— Пойдем, — говорю, — хоть на вокзал... погреемся и все же к портфелям нашим будем поближе.
Приехали на вокзал, сели в зале ожидания среди транзитников, которым, как и нам, идти некуда.
А когда милиционер тот дежурный проходил, нагибались, будто шнурки завязывали, чтоб лица скрыть.
Потом Витя пошел погулять. Возвращается.
— Колоссально! — говорит. — Объявление читал: «Проводники требуются в багажный вагон!» Обмундирование дается, оклад. Премиальные! Я спрашивал — пяти классов достаточно.
— Что они, возраст твой не видели?
— Да там полумрак был, не видно. А голос хриплый у меня, — видно, простудился.
Тут и я вдруг подумал с отчаяния: «А может, уехать действительно? Обмундирование. Премиальные. Пять классов образование. Чем плохо?»
Тут подходит вдруг к нам какой-то парень.
— Селедочку не продаете? — говорит.
— Продаем!
— И почем? — спрашивает.
— Вот на бумажке цена записана.
— Беру! — говорит. — А где хвост?
— Хвост, — говорю, — одна старушка съела.
— Ну, ничего!
Завернул селедку в бумагу, унес.
«Все, — думаю, — пропала наша селедочка!»
Вдруг вижу — идет! Дает сорок семь копеек! И за хвост не вычел! Есть же такие хорошие люди!
Сидим, я уже дремать понемножку начал, вдруг Витя как закричит:
— Вспомнил! Вспомнил!
— Что вспомнил-то? — говорю.
— Вспомнил! Номер телефона своего друга!
— Ну и что?
— Я же номером этим в камере хранения портфели наши заколдовал... то есть зашифровал!
Помчались к камерам хранения, нашли шкафчик наш, Витя быстро какие-то цифры набрал. За ручку потянул...
— Сезам, откройся, — шепчу.
Открылся — и портфельчики наши там стоят!
Схватили мы их, на улицу выбежали.
— Ну, теперь куда? — говорю.
— А ты куда?
— Я — домой, представь себе!
— А не боишься? — Виктор говорит.
— Нет! — говорю. — Ничего, думаю, страшней нет, чем наши с тобой похождения, двух горемык!
— Думаешь? — говорит.
— Конечно.
— А возьми меня с собой, — попросил, — а то боюсь я: заниматься не буду — завтра снова все это придется начать.
— Думаешь? — говорю. — Ну пошли.
Впрыгнули мы в автобус.
Раз автобусы ходят — не поздно еще!
СТОП-КАДР
События, о которых я хочу рассказать, произошли со мной во время зимних каникул в деревне, точнее — на селекционной станции, на которую перевели отца после трех лет работы в институте.
Помню, однажды папа пришел поздно, они о чем-то всю ночь говорили с мамой, а утром я узнал, что его переводят.
Станция эта была далеко, за Сиверской. Отец приезжал домой вечером, очень усталый, сразу засыпал — и ранним-ранним утром уезжал обратно.
Потом ему дали там какое-то жилье, и он перестал приезжать вовсе, иногда только говорил со мной по телефону, как-то очень тихо и виновато.
Потом вдруг пришло от него письмо, я очень удивился: на мое имя! Я никогда еще в жизни не получал писем. В письме было написано: «Ты уже взрослый... ты должен понимать... жизнь сложна» — и я понял, что мама и папа разошлись.
Дома у нас стало тихо, пусто. Раньше отец, приходя с работы, сразу громко начинал говорить, смеяться. Подходил ко мне, смотрел отметки, иногда говорил сочувственно свою любимую присказку: «Эх, товарищ Микитин! И ты, видно, горя немало видал!» А теперь стало вдруг тихо, мама, вздыхая, ходила по комнатам.
Однажды только случайно я увидел вдруг папу по телевизору... Нет, наверно, не случайно — наверно, мама знала и специально включила.
Отец, взъерошенный, в широком галстуке, сидел в какой-то комнате и горячо, но сбивчиво рассказывал о новом методе, который он придумал, о новых сортах ржи, которые он выводит. Потом пошла пленка: играла музыка, отец ходил по полям в соломенной шляпе. Вот он взял рукой колос, стал рассматривать.
