Похождение сына боярского Еропкина - [8]

У воинского человека особое место среди русских людей, и отношение к нему особенное. Потому как он есть защитник православной веры, народа своего и Руси. Хоть глад, хоть мор, но народ, всем миром корячась, последнее от себя оторвет - и ему: ведь коли и он холодный да голодный, то кто же тогда за други своя встанет, кто землю-матушку убережет, кто остережет ворога и даст время наполнить житницы зерном, а села и деревни жизнью? Он, все он, воинский человек. Бывает, конечно, вырвавшись из-под начала, воинский человек и набезобразит. Но тут уж миром споймают его, и старики, как сына родного, посекут в овине. То не кара ему, а наука своему от своих, и люди на него не в обиде: до смерти воинский человек живет не по своей воле и редко помирает своей смертью. Такая планида у него: самому погибнуть, чтобы другим жилось.

Проснулся Еропкин то ли от всплеска речного, то ли от вскрика человечьего. Вскинулся на локтях, саблю от ножен освободил, кремень пистольный обтер.

Над речкой и по берегу туман пластался - ни дерева, ни куста не различишь, где восток-запад, не угадаешь, чувствуется только, что утро наступило, - туман по-над землей сер, а над головой белым-белый, и слышно в тумане, два человека постанывают, вроде как бы или бревно стараются вздыбить, или друг дружке горла рвут. Звук явственный и движется к реке, на Еропкина.

Сел Еропкин на пятки и к земле пригнулся - и не видно его в тумане, и, в случае чего, нападать сподручней. Мигнуть не успел - сцепившись, выкатились к воде два человека, и оказавшийся сверху ножом потянулся к горлу нижнего. Нижний руками уперся в ключицы врага. Тот был тяжел, руки нижнего слабели, и нож уж дрожал возле его бороды. Премерзким нож в тумане глянулся. Словно из склизкого льда сработан.

Не разобрав, кто прав, кто виноват, Еропкин пружиной взвился, сажени две пролетел и на излете саблю плашмя обрушил верхнему на поясницу, а когда тот, вскочивши, остолбенел, саблю плашмя же уложил на маковку. Мастером сабельного боя слыл Еропкин.

- Жив? - спросил нижнего, стараясь унять стук сердца.

- Жив, - прохрипел нижний.

- Вставай.

- Убил его?

- Через час очухается.

- Жалко.

- Он кто?

- Сосед. Сено умыкнуть хотел.

- И ты...

- А как же! Свой нож вот только обронил.

Между тем туман стал сползать в речку. Очертились тальниковые кусты, обозначилась береговая лужина, уставленная стожками, за лужиной проступил лес. Проглянуло солнце, и в отаве засверкала роса. Еропкин прижмурился, а когда открыл глаза, увидал, как спасенный им человек поигрывает ножом.

- Себе возьму.

- Имеешь право, - кивнул Еропкин.

- Ты откуда?

- Оттуда, - указал Еропкин вниз по течению реки. - Я воинский человек. Службы ищу.

- Служба найдется.

- А жалованье? - оживился Еропкин.

- Десятая часть с дохода. И дом дам.

- Велик ли доход?

- Богаче меня тут нету.

Задумался Еропкин, разглядывая знакомца. Странный человек: в лаптях, в посконных рубахе и портах, осанка же что у твоего боярина, а глаза из стороны в сторону бегают, словно кур воровал. Росточка же махонького, тело жидкое. Словеса русские произносит, да будто бы не по-русски: словно бы они не увязаны между собой, а только приставлены друг к дружке. Ряд жесткий, трескучий - до ума речь доходит, а сердцем не воспринимается. Сухой, не душевный говор у человека. Да только что же с того? Может, здесь это все в обычае? И на Руси, случается, чудят бояре. Иной в вотчине своей смердом смерд, а достаток - как у великого князя. Видно, и этот юродствует, любо ему убогонького изображать. Хозяин - барин: чертом ли в колеснице, жареным ли петухом на спице - вольная воля. Он, Еропкин, как обогатеет, тоже чудить станет. Бухарский халат справит, чалму басурманскую заведет, трех холопок подородней сыщет. Одна бы еду варила, другая бы ему пятки чесала, третья бы с ним спала. И так бы менялись через день. Молодец монах: и утро еще толком не возгорелось, а желаемое уже сбывается. Жалованье же на первый раз сойдет, как-никак десятая часть с прибытка. Прибыток же, видно, немалый у знакомца, - стал бы он в наймы служилого брать, как бы сам един хлеб кушал.

- А, - тряхнул кудрями Еропкин, - была не была, согласен.

- Собирайся, - велел человек.

- А с поверженным как?

- Пусть валяется.

- Так его ненароком и волк съест.

- Не жалко.

- Человек ведь.

- Ты теперь на службе. Выполняй приказ. Жалеть, не жалеть - мое дело.

- Ин ладно, - притушивши жалость, согласился Еропкин и усмехнулся: ишь как праведность в нем укоренилась. Поверженный! Ну и что? Их, поверженных, впереди сколько будет. Всех не обжалеешь. Праведничать-то можно было и на Руси, только верно слово: праведно не наживешь палат каменных. Не затем он свой двор кинул.

8

Мимо стожков по стопинке они двинулись к лесу. Еропкин, поотстав, вытащил из-за пазухи сулею, глотнул романеи и возмечтал о кислых щах с курятиной и о гороховой каше с салом. Спрятав посудину, бойко зарысил вслед хозяину, словно пес, мелкими шажками, бочком; был бы хвост - завилял бы им от народившейся преданности. Нагнав, забежал вперед и, согнувшись в пояснице, заглянул знакомцу в глаза:

- Как звать-величать прикажешь?