Похороны куклы - [34]

Элизабет сделала большой глоток из стоявшего рядом с ней бокала, что бы в нем ни было налито. Поначалу я подумала, что это смородиновый сок, потому что он оставил похожие на улыбку скобочки в углах ее рта, но потом она сказала:

– Могу я предложить тебе вина? – и я поняла, что это такое.

Я раньше не видела, чтобы такие молоденькие девушки пили вино, и это, и то, как струились ее рыжие волосы, переброшенные через плечо, показалось мне чем-то из сказки о феях.

Даже издали я видела, как у нее от алкоголя остекленели глаза. Она глубоко вдохнула.

– Наши родители в Индии, они уже довольно давно там.

Потом она забыла, что надо говорить взрослым голосом, и продолжила по-детски, высоко и с придыханием.

– Перед отъездом Роз, – так мама велит себя называть, – сообщила, что они едут «искать себя».

Она прервалась, собралась, и ее голос снова стал ниже.

– По-моему, несколько затасканное и пошлое выражение. Но то, что я ей об этом сказала, не помешало им уехать. Предполагается, что я тут за все в ответе, пока их нет.

Она снова сделала большой глоток из бокала.

То есть она пыталась быть мальчикам матерью. Поэтому так смешно говорила.

– Хиппи драные. Они бы себя нашли, если бы в унитаз глянули, – пробормотал Криспин.

Его брат и сестра это проигнорировали. Том продолжал пихать в рот еду и шумно жевать, переводя глаза с меня на Элизабет и обратно.

Я уставилась на тарелку: мясо с кучкой чуть теплых печеных бобов. Поймав несколько на вилку, я сунула их в рот. Я слишком устала, чтобы есть, но чувствовала, что должна, из вежливости. Казалось, вокруг все пульсирует. Голова Элизабет над воротником-стойкой парила, словно одно из подаваемых блюд. Если они были моими братьями и сестрой, могло ли это означать, что их родители – и мои тоже?

– Они когда-нибудь жили в лесу? – спросила я так внезапно, что все стихло, дети перестали есть и повернулись ко мне.

– В Динском лесу? Нет, насколько я знаю. А они бы о таком точно стали рассказывать. Могли бы, наверное, сыграть «Сон в летнюю ночь» голышом, – пошутила Элизабет.

Криспин не сводил с меня серебряных глаз, пока я ела.

– Нравится мясо? – спросил он, и у меня от этого вопроса почему-то волосы встали дыбом.

Я уставилась на мясо.

– Это курица?

Криспин расхохотался над своей полной тарелкой.

– Хотел бы, чтобы это была она.

– Это кролик, Руби, – ответила Элизабет. – Очень питательно. И они тут вокруг бегают, дикие.

Я склонилась над тарелкой.

– Бедный кролик.

Прошла пара секунд, прежде чем я поняла, что произнесла это вслух.

За столом повисла тишина, потом Криспин радостно завопил и покрутил пальцем у виска.

Элизабет заметила, как я смотрю на чучело, когда провожала меня спать.

– Тебе нравится наша зверушка; думаю, это енот, хотя точно сказать не могу. Здесь было множество странных вещей, когда мы въехали, остались от прежних хозяев. Многое, правда, пришло в негодность.

Я поднялась за ней по лестнице; струящаяся зеленая юбка Элизабет стелилась по темно-красному ковру, было похоже на Рождество. По-моему, я на мгновение заснула на ходу, потом она повернула голову, и я увидела ее белую скулу и спадающие рыжие волосы, и это зрелище меня разбудило.

– Я поселю тебя в библиотеке. Можно постелить на диване. Во всех свободных спальнях течет потолок.

Мне внезапно захотелось спросить, не может ли она быть моей настоящей матерью, эта мысль пришла сама, так сразу, и показалась такой безошибочной. Потом я вспомнила, как Том говорил, что его сестре всего шестнадцать, и мысленно отругала себя за спиной Элизабет.

30 15 сентября 1970

– Пришел.

Отец Анны продолжает мешать чай, сидя за кухонным столом, но уже видит, что машина Льюиса подъехала. Теперь он собирает все силы, чтобы встретиться с младшим мужчиной.

– По-прежнему не понимаю, чего ты не хочешь за него выйти, он точно предлагал?

Отец Анны не может до конца поверить, что девушка в положении его дочери может отвергнуть такое предложение.

– Папа, перестань. И постарайся быть с ним милым.

Ее папе запрещено совершать какое-либо отмщение или даже учить Льюиса жить, – Анна и ее мать запретили, но он не обязан изображать, что его это приводит в восторг. Не обязан он быть мягким и приветливым с человеком, который обрюхатил его девочку.

Анна открывает дверь. Домик такой маленький, что Льюис заходит прямо в комнату, где они едят, готовят и смотрят телевизор. Он приносит с собой день, такое ощущение, что он всегда это делает. Внешний мир цепляется за складки его длинного плаща. Он склоняет голову, и обе женщины вскакивают, желая, чтобы встреча прошла гладко, чтобы все было если не по-дружески, то хотя бы без проблем.

– Как жизнь, парень? – Отец Анны не улыбается.

– Да ничего, – отвечает Льюис, и Анна с Синтией успокаиваются.

– Ты все собрала, лапа? – спрашивает Льюис.

Он не хочет тут задерживаться.

– Все в гостиной.

Ее вещи ждут там с прошлого вечера, они уже промерзли насквозь. Маленькую комнатку открывают только на Рождество. Когда Анна приезжает на новую квартиру, ее вещи и вещи Руби оттаивают целую вечность. Холод пробрался в самое нутро чемоданов.

До того, как они уедут, Синтия непременно хочет что-то подарить дочери. У них так мало вещей, что она долго ломала голову, что бы это могло быть. Она всегда тяжело работала: копала картошку, смотрела за детьми, даже официанткой в баре была, а муж трудился шахтером. Но выбирать особенно не из чего. В конце концов она останавливается на зеленом чайном сервизе, который принадлежал еще ее матери в тридцатые годы. Он хранится в серванте, стоящем у дальней стены.