Похоронное танго - [49]

— Все объясню, красавица, — вздохнул я. — А потом, может, и ты мне кое-что ещё растолкуешь. В общем, слушайте детки…

И принялся я рассказывать им — они только рты разинули.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Срочная телеграмма, дав кругаля через Екатеринбург, достигла Москвы около полудня — приблизительно в то время, когда Яков Михалыч Бурцев завершал перед "молодняком" свой рассказ.

Подтянутый офицер прошел в кабинет своего начальника и положил телеграмму на стол.

— Богомол проявилась.

Огромный, толстенный генерал — офицер, которого можно было бы назвать личным его адъютантом, играл при нем приблизительно такую же роль, что Арчи при Ниро Вульфе — внимательно прочитал сообщение, сграбастав тоненький листок своей лапищей.

Текст сообщения был ему предельно внятен:

"Готова полностью исчезнуть, осталось уладить последний этап. Что за подозрительный человек, явно из "системы", идет за мной вплотную? Если это ваш — отзовите его немедленно, чтобы не узнал лишнего. Если не ваш — будет ликвидирован в ближайшем будущем."

— Оч-чень интересно… — пробормотал генерал Пюжеев Григорий Ильич. Совсем интересно…

Он откинулся в кресле и поглядел на подчиненного.

— Это ж впервые она настолько напрямую… внаглую, я бы сказал… выходит на контакт? Аиньки, Лексеич?

— Впервые, — подтвердил Лексеич. Полностью, Александр Алексеевич Кривцов. Но генерал его иначе, как "Лексеичем", не называл. Генерал вообще любил выдерживать с окружающими, и даже с самыми близкими людьми, добродушный стариковский тон, порой не без ворчливости. Что в действительности скрывалось за этим добродушием, с его "аиньками" и "опаньками", хорошо известно было не только близким людям.

— И это значит… — Григорий Ильич хмурился. — Это значит, что либо ей ничего не грозит, настолько не грозит, что ни мы, и никто другой при любом раскладе не сумеем её сцапать, либо она оказалась в отчаянном положении, когда главное — выкрутиться, а на остальное наплевать. Какой вариант предпочитаешь?

— Первый, — сказал Лексеич.

— Правильно, первый, — кивнул генерал. — А почему?

— Во-первых, из отчаянных ситуаций она привыкла выкручиваться сама. Во-вторых, судя по первой части сообщения, дела у неё идут совсем неплохо. У неё есть какой-то хитрый план, как исчезнуть настолько основательно, чтобы потом никто и никогда её не искал. И человек, висящий у неё на хвосте, именно поэтому ей не вполне удобен: он может стать свидетелем некоторых событий, может слишком много узнать о том, в каком направлении и как она улетучилась. А ей это совсем не с руки. Вот она и хочет загодя от него избавиться.

— Угу, — одобрительно буркнул генерал. — Что еще?

Генерал Пюжеев Григорий Ильич — известный среди своих приближенных и подчиненных под дружеским прозвищем Повар, происхождение которого терялось во мраке времен — был одним из тех мастодонтов, которые вошли в большую силу при советской власти, а после грандиозного крушения грандиозной Советской империи не только не утратили эту силу, но сохранили и приумножили её. Если в Советскую эпоху он курировал весь "куст" контрразведок дружественных стран социалистического лагеря, а при Андропове был нацелен, кроме того, на финансовые махинации высших чинов государства, на "бриллиантовую аферу" и прочее (наверно, точнее было бы сказать не "нацелен", а "натравлен", как древние римляне натравливали стокилограммового, внешне неповоротливого и при этом почти неуязвимого неаполитанского мастино — собаку Понтия Пилата, если верить Булгакову — на быков и леопардов), и в настоящее время занимался в основном именно незаконными финансовыми потоками, и обладал такими знаниями в этой области, такие досье у него были накоплены, что только самоубийца рискнул бы пойти ему поперек или — храни любые боги того, кто решился бы на подобную дурость! — "заказать" генерала.

Кто знал генерала, те соглашались, что, да, крови за ним немало. Но при этом за генералом имелась одна особенность: он терпеть не мог представителей криминального мира и никогда не шел ни на какие сделки с уголовниками. Он глубоко был убежден, что самый большой вред принесли такого рода сделки, начиная со сталинских времен, когда уголовным "авторитетам", как "социально близкому элементу", лагерное начальство доверяло поддерживать порядок на зонах и держать в узде "политических" (учитывая ещё и то удобное обстоятельство, что воры, "разбирающиеся" только по воровским законам, могли любого "слишком борзого" или "слишком хитрого", вокруг которого "политические" начинали объединяться и "качать права", требуя соблюдения хотя бы тех почти не существующих норм обращения с заключенными, которые на бумаге все-таки были обозначены, взять и порешить "по понятиям", и никто не виноват). Об этом Юрий Домбровский написал в своих стихах-воспоминаниях: "Меня убить хотели эти суки, Но я принес с рабочего двора Два крепких заостренных топора, По всем законам лагерной науки…" И далее, и далее по времени. Генерал двумя руками подписался бы под фразой, некогда проброшенной Солженицыным (или просто процитированной им, по Варламу Шаламову): "Уголовники — это не люди". И вот, когда рухнули все сдерживающие центры, когда исчез каменный сапог прежнего государства, давивший всем на шеи и самых оголтелых (самых "отмороженных", как сказали бы сейчас) державший в жестком подчинении, все эти нелюди, весь этот криминал ломанул в капитал и во власть — и ничего с ним не смогли поделать, потому что сами его вскормили и дали возможность силу сохранить.