Похоронное танго - [47]

А так, говорили они мне, по однокомнатной, плохонькой, они уже взять могли бы, с тем, чтобы ещё на раскладушку, чайник, кастрюльку, тарелки и ложки осталось. Но я ж объясняю, пашут они как звери, никто так не пашет, и грех было бы, если б они пристойных денег не получали. Такое счастье, как со шведами, редко, конечно, привалит, но, думаю, будут у них ещё подобные шабашки, будут, и годика за да накопят они на все, что им надо. Поэтому их так легко в отпуск и отпустили, несмотря на самую горячую пору: уважение к ним есть, и знают, что все они наверстают, когда вернутся, бригаду не подведут.

Да, так о чем, бишь, я начал? О том, как они зимние куртки покупать пошли. Так вот, Гришка все смотрел, чтобы все было поосновательней, потеплей и покрепче, а Мишка — он больше примеривался, там ли молния, где по нынешней моде положено, или не там. По тому, как они выбирали, сразу очевидным делалось, ровно на блюдечке, какой у каждого из них характер и какое, так сказать, расписание, что в жизни главнее, а что во втором ряду.

В общем, если с тремя богатырями сравнивать — а частенько их сравнивают с тремя богатырями, что бабки наши деревенские, что дачники, что случайные прохожие, когда они втроем по городу идут, то Гришка, выходит, Ильей Муромцем получается, который, при всей солидности, обиду глубоко чувствует, Мишка — Алешей Поповичем, со всей его форсистостью да заносчивостью, которые другим не во вред, потому как прежде всего в желание покрасоваться выливаются, а Константин, значит, Добрыней Никитичем выходит, который что землю вспахать, что татарскую рать положить, на все сподобен, только бы крестьянскую его сущность не тормошили.

Так что проняла Катерина Гришку своим борщом, проняла, это за один миг ясно увиделось. Да, скажу я вам, не одним борщом только. Я сам на неё глядел и поражался, в какую она девку выросла. В красивую девку — и той тихой красотой красивую, за которой, знаете, железный стержень чувствуется. Из таких, знаете, которая мужику никогда не заперечит, и слез своих, если что, ему не покажет, но надо будет, добьется своего, потихоньку мужика поворачивая, а главное — без лишних слов, насмерть будет за своего мужика стоять, во всем на неё можно будет положиться, что в смысле уюта в доме и хорошего борща, что в том смысле, что хоть на полгода мужик с бригадой в леса уйди, а знать будет, что дом его и его баба покрепче каменной стены держатся и только о нем всякую минуту все мысли в этом доме витают. И если он сам не обманет, не подведет, то никогда такая девка от него не отступится, любую беду с ним разделит.

А Гришке, я соображаю, такая жена и нужна, он такую жену будет холить, лелеять и на своих могучих руках носить, и красотой её любоваться. Вот Мишке — тому, конечно, поэффектней жинка потребуется, а мимо такой девки он взглядом проскользнет, не заметит, и ни одна струнка в нем не дернется. Ну, и хорошо, подумал я, а то не хватало б еще, если б братья над девкой схлестнулись. А когда каждому свое — это всем спокойней.

— В общем, борщ вы съели, — сказал я. — А дальше что?

— А дальше в путь пустились, на перекладных, так маршрут и транспорт выгадывая, чтобы успеть побыстрее. К концу ночи в Угличе были, там собрались первого автобуса ждать, да с шофером грузовичка столковались, который в наш городишко ехал. Вот, на нем и добрались — и, нате вам, тебя встретили! Тебя-то какая кривая в город вывезла?

— Все расскажу! — отмахнулся я. — "Погодите, детки, Дайте только срок, Будет вам и белка, Будет и свисток…"

— Да уж, без белки со свистком мы точно не обойдемся! — хмыкнул Мишка.

А Гришка принюхался.

— И чего это от тебя, батя, водярой разит? Ты, что ли, с вечера с дружками городскими засел, да ножки и отказали, вот и пришлось поспать через ночь да с утра повинную голову мамке нести?

— Нет, — ответил я. — Это я сейчас, с утра принял. После милиции успел.

— Погодь! Так ты ночь в милиции провел?

— Опять-таки, нет. С самого утра гонял.

— Зачем? — спросил Мишка. — По делам всем этим?..

— Все расскажу, не волнуйтесь. Вот только с автобуса сойдем…

Сыновья намек поняли, больше ни о чем не спрашивали, пока мы с автобуса не сошли.

А я их на тот бугорок повел, в стороне за обочиной, где мы накануне с Константином сидели.

— Вот здесь и устроимся, — сказал. — Вам все надо узнать прежде, чем домой явитесь, потому что при матери о многом рассказывать будет нельзя. А ты, Катерина, — повернулся я к ней, — погуляла бы, что ль, пока, цветочки пособирала. Не стоит, может, тебе все выслушивать.

— Почему? — спросила она. — Не доверяете мне?

— Недоверия как раз никакого нету. А вот что пугать тебя не хочется, это факт.

Она головой мотнула.

— Это меня касается, так что я все знать должна… Все, даже самое страшное.

Я ж говорю, тихая, да упертая.

— Смотри, девка, тебе жить, — буркнул я. — Тогда только вот что мне скажи, для начала: это правда, что твой дед палачом был?

Она даже не вздрогнула, в лице не изменилась. Ну, разве что, побледнела чуток и нижнюю губу на долю секунды закусила. Но быстро с собой справилась, ответила почти без паузы.

— Правда, — спокойно этак ответила она.