Похоронное танго - [34]

— А ты сам что думаешь? — после паузы спросил Константин.

— А я тебе говорю, что не знаю! Вот, твоих братьев попросил проверить по пути, если у них получится.

— Но к чему ты больше склоняешься? — поинтересовался он.

— Я-то?.. — я призадумался. — Я к тому склоняюсь, что это все-таки не она. И что какая-то очень странная игра вокруг этого дома идет. И если мы не разберемся, что за игра, то точно головы сложим. А если раскусим эту игру, то, Бог даст, выкрутимся… Пошли, в общем, — я выкинул пустую бутылку в кусты. — Ты для баньки воды натаскаешь и затопишь, пока я передохну? Мне сейчас банька — первое дело!

— Все сделаю, батя, — заверил он. — Мне и самому охота отпариться, после всех этих… историй.

И пошли мы с ним к дому. Заходим в деревню, так первая же бабка, сидящая на лавочке у своей калитки, окликает:

— Гей, сердечные! Неужто вас отпустили?

— Отпустили! — машу ей рукой. — Отпустили, Павлина Ивановна! Все проверили, в невиновности нашей убедились, и отпустили!

Ну, естественно, слух, что нас отпустили, по деревне вперед нас волной бежит. Мы только к дому подходим, а Зинка навстречу нам несется, раскрасневшаяся и счастливая.

— Родненькие мои! Я уж и не ждала! Ведь в тюрьму легко попасть, да трудно выйти! Я уж думала, найдут вас, за что укатать, даже если вы от этого трупа отбоярились, чтобы не получалось, будто зря вас взяли! Лет на десять с вами прощалась, родимые!..

— Все нормально, Зинка, — говорю я. — Переломили мы их, и до поры вздохнуть можно. Вот только баньку нас соорудить надо, чтобы тюремный дух из нас вышибить, чтобы ничего от этих суток прилипшим на нас не осталось. Ты уж извини, но я передохну немного, пока Константин будет баньку заряжать, а потом, за ужином, и потолкуем обо всем. Сама видишь, тряхнуло нас так, как за всю жизнь иногда не встряхивает!..

Знал бы я, что это только начало всей тряски…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ох, и знатно я в тот вечер попарился в баньке! Не то, что до седьмого пота, а, наверно, до двадцатого, если не до тридцатого. Вроде, знаете, и не стоило так: после всего того, что было выпито и пережито за сутки с лишним, у меня и сердце начало пошаливать и, по гулу в голове судя, давление вверх рвануло, у меня ж как в трансформаторе бывает, двести двадцать на сто двадцать семь, и раза два меня уколами откачивали за прошедшие годы… Для гипертоника, говорила мне медичка, да в похмельном состоянии, банька может деревянным костюмчиком обернуться, на раз, и очень надо беречься и жару не подбавлять. Но я, на все плюнув, беречься не стал. Я так рассудил, что у меня организм воплем вопит, жару требует, а организм, он всегда лучше всех знает, чего ему надобно, и надо его слушаться. Вот я и забрался на полок, и чуть не полчаса лежал, в сухом жару, лежал, пока полок не нагрелся так, что шевельнуться на нем боязно, чтобы не обжечься, и весь расплавился, просто чуть не лужицей потек. И только когда понял, что больше не улежу, попросил Константина, чтоб он меня березовым веничком обходил, прямо на полоке, и уж постарался мой младший так, что я только вскрикивал, и так хорошо березовым духом потянуло, просто несколько раз вдохнул и, кажется, изнутри всего прочистило, а уж потом, под веничком настрадавшись, я с полока спустился и стал парку подбавлять. Подбавлю, подбавлю — и, как совсем дышать невмоготу, ледяной водой окачусь, и потом опять подбавляю, и потом опять бадейку ледяной воды на себя. В общем, напарился так, что сам ощутил, как из меня вся зараза с водой и потом сошла и ушла, и алкогольная, и тюремная, и похоронная… И, я бы так сказал, что когда вот этак, на все способности организма, в баньке отойдешь, то новорожденным младенцем себя чувствуешь. Во всяком случае, начинаешь понимать, что новорожденный чувствует, когда его, в этот мир выпрыгнувшего, обмоют как следует и в белые свежайшие пеленки запеленают, и лежит он, весь нежненький, весь чистенький, весь розовенький, доверчиво так посапывает, и всякие вина и грех от него подальше шарахаются. Я уж точно, вот таким младенцем стал, меня, в белую простыню завернутого, Константин на руках домой отнес, потому что напарился я так, что у меня ноженьки подкосились и я ходить не мог. Положил он меня на диван, где я отдышался, и такая легкость пришла, такая свежесть, что вот век бы так и лежать, эти легкость и свежесть испытывая.

Тут и Константин заглядывает:

— Батя, вставай, ужинать пойдем. Мать такой праздничный ужин сообразила, что закачаешься.

— Иду, — говорю. — Только… — пальцем его поманил, он к самому моему уху наклонился, а я прошептал. — Матке ни слова о последнем разговоре с бандитами и об их предложении, чтоб хоть сегодня её не вздергивать.

Он кивнул и вышел. Ну, я сумел себя в порядок привести, и даже напялить на себя что-то, и к столу вылез, где Зинка так все красиво накрыла, по случаю избавления от бед, что, и правда, закачаешься и залюбуешься. Остатки пиршества вчерашнего переоформила, все эти деликатесные сыры и колбаски внарезку, зеленью украсила, и рыбку белую с красной тоже на тарелках расправила, и картошки молодой, собственной нашей, наварила, и открыла, из прошлогодних баночек, помидоров с перцем, и хлеб такой свежий, пышный, как раз автолавка приезжала, пока мы в ментовке отдыхали, а сметаны и масла Зинка у бабки Ули взяла, та отлично масло взбивает, и вообще, корова у неё отличная, чуть не лучшая, как говорят, на всю округу.