Поход на Царьград - [12]

И вдруг на голову Буки и мохнатую шерсть полетели иголки, — это белка, увидев огромную длинноспинную собаку, перелетела с ветки ближайшей от Буки сосны на дальнюю — от греха подальше! Полосатый бурундук на миг появился из-под дерева и тут же юркнул в нору.

Бука подбежала к норе и стала разрывать её. Но вдруг она услышала треск ломаемых кустов можжевельника и иглицы. Бука оставила своё занятие, прыгнула за толстую сосну, укрылась от чужих, враждебных глаз и замерла.

Ждать ей долго не пришлось. На поляну, которая находилась от этой сосны в нескольких десятков саженей, выскочил красавец-олень. Он резко осадил свой бег, вонзив копыта в землю и срезая ими жухлую прошлогоднюю траву, повёл гордо сидящей головой по сторонам — туда-сюда, но было видно, что животное находилось на последнем издыхании: бока его заполошно раздувались и глаза словно были подёрнуты белым туманом…

Олень находился в растерянности: куда бежать? где скрыться? Кругом окружали его безучастные ко всему деревья.

У Буки появилось желание броситься на животное, пока оно парализовано страхом, и вцепиться зубами в горло: голод не тётка… Но тут ей шибанул в нос резкий запах разогретого бегом волчьего тела и из-за густого орешника стрелой вылетел серый зверь с широколобой, узкомордой головой, слитой воедино с мускулистой шеей, с сильно развитой грудью, и в длинном прыжке сзади упал на спину оленя и вонзил клыки в его шею.

Лес огласился жутким трубным звуком. У оленя подогнулись задние ноги, но он устоял, перебирая передними. Потом, силясь сбросить с себя волка, закрутился на месте, поводя обезумевшими, выкатившимися из орбит глазами. А острые клыки вонзались всё глубже и глубже. Олень было рванулся в кусты можжевельника, но тут навстречу ему бросилась появившаяся вдруг волчица. Он мотнул головой и рогами вспорол ей брюхо, так что кишки, мешаясь с кровью, намотались на них, и отбросил сразу обмякшее тело к корневищу старого дуба. Волчица тут же испустила дух…

Запах крови помутил сознание Буки. Она, не думая больше ни о чём, кинулась под ноги раненого животного… Вдвоём с волком они быстро одолели его. Во время борьбы волку некогда было обращать внимания на собаку и удивляться её появлению. Только тогда, когда животное уже лежало с перегрызенным горлом, он, уперев в окровавленную тушу свои мощные лапы с когтями чёрно-бурого цвета, будто впервые увидел Буку и, сверкая жёлтыми породистыми глазами, зарычал на неё, оскалив страшную пасть. Бука, хотя ей страшно хотелось есть, покорно отошла в сторону.

Волк отбежал к старому дубу, где с вывернутым брюхом лежала его подруга, облизал красным большим языком её открытые глаза, в которых застыл предсмертный мученический ужас, и снова взглянул на Буку, жавшуюся к кустам орешника.

Обглодав передние ноги оленя, зверь отошёл и мотнул головой в сторону Буки, как бы приглашая и её отведать положенную ей часть добычи.

Бука приблизилась к мёртвому животному и с наслаждением впилась зубами в шею. Волк спокойно наблюдал за собакой. Потом подошёл к Буке и лизнул ей окровавленный кончик носа…

На другой день рано утром местные жители видели, как, мощно выкидывая вперёд ноги, бежали по берегу Индола, почти касаясь телами друг друга, волк и собака, направляясь в противоположную сторону от Понта Эвксинского.

2

Рано утром к избе Клуда прискакал один из велитов тиуна и тупым концом дротика постучал в дверь:

— Эй, огнищанин Клуд, открывай!

Через некоторое время в окно высунулось улыбающееся лицо хозяина.

— Доброе утро, Фока, — поприветствовал Доброслав. — Подожди, я сейчас.

Ромей Фока мог довольно сносно изъясняться с русами — во время их второго после новгородского князя Бравлина похода на византийский город Амастриду, расположенный восточнее Константинополя, он ещё молодым попал в плен и прожил почти три года на берегах Борисфена. Потом его выкупил тиун и заставил служить.

Доброслав обрадовался, увидев велита Фоку, а не его напарника Аристарха, который по-русски только и мог сказать, карауля дом тиуна: «Отойди! Зарублю!», а делая побор с поселян, говорил: «Мног давай! Давай мног!» Русские смерды и прозвали его Давай Мног.

Клуд вскоре появился на пороге в постолах[18], умытый, со смеющимися голубыми глазами, со светлой бородой. В руках держал каравай хлеба.

— А я смотрю в окно, на коне — ромей, а услышал от него наше слово заветное — огнищанин — и сразу сообразил: значит, приехал ко мне велит Фока… Он знает, что это слово означает для русского поселянина. — И Доброслав протянул ромею каравай.

У Фоки лицо засветилось гордостью — уважил хозяин дома, и не только уважил — похвалил.

— А как же не знать… Вы, язычники, бережёте очаг, свой огонь бережёте. Огниско, по-вашему — огнище… Значит, дома владетель и есть огнищанин… Очага владетель… И помню, как богач Никита, у которого я в плену жил, при повороте солнца на лето в разведённый огонь бросал хлебные зёрна и масло лил. А сам водил головой туда-сюда и выпрашивал у пламени обилия в доме и плодородия на полях… А мы — работники — жались за его спиной и ждали, когда он нас за стол посадит. Только раз в году и сажал за стол, а в остатнее время кормил, словно собак: кость бросит — и гложи…